Венедикт Ерофеев «Москва – Петушки», или The rest is silence

Совпав физически, Дашенька и ее возлюбленный расходятся метафизически. Дважды избив любимую женщину, Евтюшкин уезжает «по путевке комсомола» (название популярного фильма). «Мое недоумение разделяла вся Европа», – комментирует Дашенька первое исчезновение комсорга. Привычка впутывать «Европу» во все возможные переживания и происшествия имеет, конечно, давние корни. Стоит вспомнить непристойную эпиграмму на Андрея Муравьева: «На диво нам и всей Европе»[176]. Но в Советской стране «Европа» демократизирована. Вряд ли в былые времена простая баба заботилась о мнении «Европы», рассматривая синяки, оставленные на память любимым.

Явление героини «пушкинского романа» достойно заканчивается пастернаковской цитатой:

Одна только женщина сложной судьбы, прикрыв беретом выбитые зубы, спала как фатаморгана (184).

________________

Мигая, моргая, но спят где-то сладко,И фатаморганой любимая спит,Тем часом, как сердце, плеща по площадкам,

Вагонными дверцами сыплет в степи[177].

Рассуждения о том, куда мог подеваться комсорг Евтюшкин, подводят философов к новой тематике.

Странствия Венички Ерофеева

Упоминание имени Тихонова в связи со Средней Азией рождает ассоциацию с циклами стихов поэта Николая Тихонова о Пакистане, Афганистане и других диковинных для советского человека странах. Но, как у Гоголя, «Шиллер» был «не тот Шиллер», а Гофман был «не тот Гофман»[178], у В. Ерофеева «Тихонов» – это не тот Тихонов, а его друг, побывавший в Средней Азии и приехавший «рыхлый и глаза навыкате» (179). Все рассуждения В. Е. о Средней Азии, Сибири и США выглядят внешне пьяным бредом, совершенным абсурдом. Заметим, что случайно или нет, но в Советском Союзе взяты две области наибольшей концентрации лагерей и зон ссылок. Внешний вид друга свидетельствует о специфичности его пребывания на Среднем Востоке. Негры – для любого советского человека символ рабства, бесправия и угнетения. «В Сибири вообще никто не живет, одни только негры живут», – объясняет Веничка попутчикам (179). Для собутыльников не секрет, о каких бесправных сибирских рабах идет речь: «Значит, вы были в Штатах, – мямлил черноусый, – это очень и очень чрезвычайно! Негров там нет и никогда не было, это я допускаю… я вам верю, как родному…» (179). Степень доверия и достоверности легко оценить, вспомнив, что заклинанием «как родному» особенно любил пользоваться во всех сомнительных случаях гусекрад и мелкий жулик Паниковский[179]. Противопоставление затрагивает государственные основы «мира пропагандных фикций и рекламных вывертов» и родины «великих пятилеток»: «Да, – отвечал я ему, – свобода так и остается призраком на этом континенте скорби, и они так к этому привыкли, что почти не замечают» (179). «Призрак свободы» – перифраза «Манифеста Коммунистической партии» Маркса и Энгельса, начинающегося словами о бродящем по Европе «призраке коммунизма», который цитируется Маяковским в поэме «Владимир Ильич Ленин»[180]. Результат качественной разницы «призраков»:

У них – я много ходил и вглядывался, – у них ни в одной гримасе, ни в жесте, ни в реплике нет ни малейшей неловкости, к которой мы так привыкли ‹…› Жрут по пять раз на день и очень плотно, и все с тем же бесконечным достоинством – а разве вообще может быть аппетит у хорошего человека, а тем более в Штатах!..

– Да, да, да, – кивал головою старый Митрич, – они там кушают, а мы почти уже и не кушаем… весь рис увозим в Китай, весь сахар увозим на Кубу… а сами что будем кушать?.. (179–180).

Постановка вопроса стариком перекликается с известным анекдотом:

– Что будет, если в Сахаре начать строить коммунизм?

– Через пару лет в пустыню придется ввозить песок.