Весенная пора

За день до отъезда Бобров провел в школе беседу о комсомоле. Он закончил свое выступление словами Ленина из речи на III съезде Российского Коммунистического Союза Молодежи: «А то поколение, которому сейчас пятнадцать лет, оно и увидит коммунистическое общество и само будет строить это общество… Надо, чтобы Коммунистический союз молодежи воспитывал всех с молодых лет в сознательном и дисциплинированном труде».

Потом учитель Кириллов рассказал об уставе комсомола, который большинство ребят уже хорошо усвоило, и в заключение призвал учащихся вступить в ряды РКСМ.

— Кто желает высказаться?

— Я, Василий Кадякин! — крикнул, вскакивая с места, самый старший из учеников. — Хочу вступить в комсомол.

Кадякин с головы до ног был одет в телячьи кожи разных мастей шерстью наружу. Выгоревшая от времени одежда рвалась при каждом его движении.

— Сколько лет?

— Двадцать! — ответил Кадякин и смутился.

— В каком классе?

— В первом…

До двадцати лет Кадякин батрачил и только нынче поступил в первый класс.

— Я, Никита Ляглярин! — встал Никита. — Я тоже хочу…

В комсомол вступило человек пятнадцать, из них только двое «своекоштных».

Бобров уехал. А через неделю, по распоряжению какого-то наивного друга или хитрого врага, всех беспартийных ребят переселили в другой дом, на восточную сторону поселка, а в кухне интерната поместилась столярная мастерская. Так возникло два интерната: восточный — беспартийный и западный — комсомольский.

И на второй же вечер после переселения произошло необычайное событие. В комсомольском интернате поднялся шум:

— На нас напали буржуйские прихвостни!

Все высыпали на улицу, наспех накидывая тужурки и шубы. «Восточные» встретили комсомольцев градом снежков и камней. «Западные» стали отбиваться. Страсти разгорелись, пошли в ход кулаки — словом, началась свалка. «Восточных» было больше, и они вернулись домой с победой.

На следующий вечер снова завязалась драка. Отлетали уши заячьих шапок, трещали рукава драных пальтишек. Комсомольцев теснили все дальше и дальше в лесок. Вскоре ребята оказались около высокого дома Судовых.

Часть «западных» ушла греться и не вернулась. На улице осталось мало храбрецов. У Никиты Ляглярина давно были оторваны рукава его и без того ветхой шубенки. Он падал, вскакивал, взбешенный, снова кидался в драку. Собравшиеся на это «развлечение» богачи-интеллигенты подзадоривали ребят, хохотали и радовались. Тыча кулаком в воздух, довольный Судов говорил:

— Эх, хорошо! Свободные дети советской земли!

«Восточные» ушли домой, когда уже сгустились сумерки и «западные» перестали сопротивляться.

Закрыв лицо руками, Никита сидел один на снегу.

— Эй, парень, замерзнешь! Поднимайся быстрее! — прозвучал над ним чей-то голос.

Никита почувствовал, что его обняли сзади и стараются поднять. Он отнял от глаз руки и увидел на своей груди огромные рукавицы. Никита хотел было вырваться, но человек крепко стиснул его и поставил на ноги.

Вечный батрак Судова, старик Сапыров в сбившейся набок рваной жеребковой шапке заглядывал в лицо паренька:

— O-xo-xot В таком-то виде, а еще дерется! Эх, парень, где же твои рукава?

— Тут… там…

Старик разыскал в снегу рукава, отряхнул их, похлопав по своим торбасам, надел Никите на руки и завел его в свою юрту.

В нос ударило запахом вонючего хотона. В юрте было темно, белели лишь ледяные окошки. Где-то в глубине тяжело стонала женщина, а сбоку хрюкали свиньи.

— Кто это? — послышался сдавленный голос.

— Это я! — быстро ответил Сапыров и, вытащив из-за камелька дрова, разжег огонь. — Ну, драчун, погрейся!

Умирающая старуха, жена Сапырова, лежала на низких нарах под грудой тряпья. Когда огонь разгорелся, свиньи начали тыкаться в решетчатую загородку, расшатывая ее и еще громче хрюкая. Никита грелся, стоя у камелька. Старик, сидя спиной к огню, принялся обстругивать лопату. Больная старуха тяжело стонала. Свиньи хрюкали.

Образованный человек, богач Михаил Судов, муж прекрасной Анчик, держал батраков вместе со свиньями.

Никита грелся долго. Огонь стал ослабевать. Вдруг старуха стала задыхаться, закашлялась и свесила голову с нар. Старик подскочил к ней и, бормоча какие-то успокаивающие слова, уложил жену на место. Его большая рука покоилась на ее голове.

— Льду, драчун! — коротко бросил он.

Никита наколол льду, подал его старику и вышел.

Большие окна дома Судова светились яркими огнями, Никита вспомнил, как Судов говорил на митинге, страшно ворочая ржавыми белками: «Мне богатство никто не давал, не крал и не грабил я».

— А людей со свиньями держишь! — зло крикнул Никита и, схватив кусок мерзлого конского навоза, швырнул его через забор, целясь в ярко освещенное окно…

Звякнуло стекло. Загремела цепь, громко залаяла собака, хлопнула дверь. Никита подхватил слетевший рукав и, отбежав немного, прижался к забору.

— Что там? — прозвенел голос Анчик.

— Да вот конским навозом, — отвечал ей Судов, — прямо в окно. Ух, попался бы мне в руки этот негодяй!

— Это интернатские оборванцы, — завизжала Анчик — Сгноить бы их всех в тюрьме! Глаза бы им залепить этим самым навозом!