Владимир Шаров: по ту сторону истории

Новый Иерусалим строил и царь Иван, но на далеких от Москвы берегах Балтики. Согласно историческим выкладкам Шарова, Иван вел там войну, чтобы присоединить Ливонский орден, который был ближайшим наследником крестоносцев, владевших когда-то Святой землей. В плену у Грозного был магистр Ордена, Фюрстенберг, так что этот план был не совсем ничтожен. Его осуществление сделало бы московских царей правопреемниками иерусалимских королей, утвердив «их приоритетные права на старую Святую землю и Иерусалим» – а с ними на новую Святую землю и Москву. Подобная логика позднее двигала Павлом I, ставшим магистром Мальтийского ордена, а возможно, и претензиями Романовых на палестинские владения, которые стали одной из причин Крымской и Первой мировой войн. Эта мотивация ускользает от историков, которые более прохладно, чем Шаров, относились к политической теологии.

В рассуждениях о московских царях, тевтонских крестоносцах и двух Святых землях Шаров далеко ушел от героя своей диссертации, историка-позитивиста С. Ф. Платонова. Но он и тут не останавливается. Для Шарова интерес царя Ивана к Ливонскому ордену становится основой для объяснения опричнины, из которой он потом выводит родовые черты русской власти. «Учреждение опричнины было попыткой организации части дворянского сословия России на началах военно-монашеского ордена… подобного Тевтонскому и Ливонскому». Потом планы Грозного провалились, «но старая политика террора, которую историки именуют опричниной, продолжалась и дальше»110

.

Имперский план этой политической теологии Шаров формулировал много раз, от первых до последних своих эссе и романов. Россия – это империя, а русский народ есть имперский народ, он находится в тройственном союзе с государством и землей. Миссия империи состоит в расширении ее пространства. Народ вполне разделяет этот интерес с государством: экспансия самоцельна и благодатна, только она и делает российские владения Святой землей. Более того, народ поддерживает государство и согласен приносить ему жертвы, лишь если оно успешно выполняет свою имперскую задачу безостановочного расширения. Паузы и неудачи означают, что Бог отвернулся от своей земли, перестал считать свой народ избранным, а страну Святой. Только в этом – в завоеваниях, приобретениях, явном или неявном контроле над соседями – народ видит благодать. Такой народ не способен разочаровываться, каяться и отступать – это сразу ведет к кризису и распаду; но он всегда готов на смутное время и гражданскую войну. «Утрата даже небольшой части Святой земли была для подданных ясным знаком, что царь, который ими правит, не благословен, а значит, не истинен и не законен»111. Прекращение экспансии ведет к революции, которая не преобразует империю в национальное государство, но переформатирует ее так, чтобы создать новые основания для экспансии. Поэтому Россия не может стать нацией – она может быть только империей или ничем. Ничем она и становится всякий раз, как ее расширение представляется глобальной угрозой и консолидирует против себя мир. Но загадка русской истории в том, что после каждого провала – после Смутного времени, после Ливонской и Шведской войн, после Крымской и Первой мировой, наконец, после конца СССР – Бог, страна и народ перезаключают свой договор, возобновляя экспансию. Значит, они и правда являются избранными.

В письме, адресованном мне и опубликованном в предсмертном сборнике эссе, Шаров перелагает эту мистическую концепцию на политэкономический язык112. Россия всегда была сырьевым государством, выживавшим на экспорте меха, железа или нефти. В таких случаях прибыли зависят не от труда или усердия, но от географии, геологии и других причуд природы. Не только меритократия перестает работать в таких условиях; тут отказывает и сама рациональность. Способности к критическому суждению и трезвому расчету не нужны там, где богатства создаются доступом к редким и удаленным участкам земли, которыми государство наделяет своих людей, отказывая остальным. По формуле Шарова, рационализм в этих условиях замещается провиденциализмом: на Святой земле избранный народ не имеет других источников существования, кроме богоданной власти, а последняя не разрушит это преуспеяние, какие бы нелепости она ни делала. Радикальнее всего эта идея Шарова о русских как избранном народе формулируется в его тезисе о том, что Москва – это не третий Рим, а второй Иерусалим; в нескольких поздних эссе он повторял эту формулу. Мы вновь видим характерное для Шарова перекрещивание жанров, которое звучит как содержательное подтверждение: идею, когда-то отданную заведомо сказочному или исторически скомпрометированному герою (де Сертану и Никону в «Репетициях»), автор повторяет в своих эссе уже от собственного лица. В раннем романе эта идея воспринималась как любопытный вымысел, ироничная фантазия; в поздних эссе она же претендует на последнюю правду.