Владимир Шаров: по ту сторону истории

В отличие от рассуждения об опричнине, точно локализованного во времени и пространстве, тезис об имперской благодати и сырьевом изобилии внеисторичен. Периоды преуспеяния, основанного на сырье, множество раз терпели крушение в истории; среди многих примеров – пушное хозяйство Новгорода, кончившееся поражением и погромом, и Москвы, кончившееся Смутным временем. Добровольно или вынужденно, болезненно или брезгливо, имперские народы множество раз отступали из своих колоний или отказывались от них. Но русский народ, по Шарову, настолько свыкся со своим имперским состоянием, что без него не существует. Аддикция к империи – или правильнее говорить об аллергии к деколонизации? – является ключом к русской истории. Этот ключ годится ко временам Рюриковичей и Романовых, когда «главной, а по сути и единственной задачей власти было расширение территории истинной веры»: приращение земли вело верных ко второму пришествию и в конечном итоге к спасению113

. Этот ключ подходит и ко временам Сталина и Брежнева, террора и застоя: «легитимность русской верховной власти была связана не с тем, что происходило внутри страны, а с военными победами вовне»114

. Поразительно, что имперское воображение Шарова созрело именно тогда, когда российская держава в своем советском формате удивительно спокойно, почти без крови и сожалений рассталась со множеством колоний от Балтики до Средней Азии. По прошествии тридцати лет мы понимаем: спокойствие было мнимым. В XXI веке российские политики стали считать, что народ – теперь его называют «избирателем» – будет и впрямь судить о них исключительно по территориальным приобретениям или, не дай Бог, потерям. Чеченская, украинская и, возможно, белорусская политика Кремля развивается точно по Шарову: власть обретает легитимность не тем, что делает внутри страны, а тем, куда она движет ее границы. Путин вряд ли читал Шарова, в этом смысле тот и правда не был учителем; но, возможно, он все-таки был пророком.

В отличие от эссе романы Шарова соединяют империалистическую фантазию с тонкой и меланхоличной манерой письма, и риторический механизм этого необычного соединения еще предстоит определить. В романе Шарова «Будьте как дети» (2008) показана революция 1917 года, а ключами к ней становятся Крестовый поход детей (XIII век) и милленаристские ожидания русских сект. Мистический импульс революции раскрывается рядом поразительных персонажей – от сибирских шаманов до большевистских вождей. «Революция 17 года страстно ожидалась огромным числом самых разных людей, партий, религиозных групп», – пишет Шаров. Перечень этих групп для него начинается с «самых разных старообрядческих толков» и «других сектантов»115

. Из имперской теологии русской власти следует ревизия ее революционной истории. Крестовый поход детей, описанный в «Будьте как дети» как высшее воплощение большевистской революции, воплотил понимание русской политики как народного движения к спасению. «В какую сторону ни возьми, мы идем к Иерусалиму: расширение империи есть единственно верный, надежный путь к Господу» – так в этом романе рассуждают почти все: впадающий в детство Ленин и вполне еще боеспособный Троцкий, московские беспризорные, энцкие шаманы и, наконец, православные иерархи, сотрудничающие с НКВД116

. Наиболее ясное выражение эта идея получила в предсмертной статье Шарова «Октябрь семнадцатого и конец истории» (2018). Теперь он говорит от первого лица: народ Империи был имперским народом, в этом состояли его миссия и религия. Пока «империя, год за годом расширяя пределы, так зримо, так очевидно для всех приближала Второе пришествие Спасителя», народ поддерживал ее, разделяя цели и принимая жертвы. Потом военные и прочие неудачи империи отвратили от нее имперский народ, и он стал искать новое воплощение. Согласно этой логике, русские революции начала ХX века не разрушали Империю, но пересоздавали ее на новых началах. «До начала ХX века империя была кошкой, которая хорошо ловила мышей (территория ее росла и росла) и, значит, не зря ела свой хлеб. Но военное поражение 1905 года, почти непрерывные неудачи Первой мировой войны стали для народа знаком, что благословение свыше утрачено. Господь, который в ушедшие два века с такой щедростью даровал победы Своему новому избранному народу, отвернулся от него. Эта утрата благословения уже сама по себе означала, что власть, которая продолжает править Святой землей, нелегитимна. А нелегитимность, в свою очередь, делала законными любые попытки ее свержения – в их числе революции 1905 и 1917 годов»117. Воображением Шарова владела мистика русского национализма, воспринятая не от его героев-историков – Карамзина, Ключевского, С. Ф. Платонова, но от его учителей-мистиков – Чаадаева, Федорова и своеобразно понятого Андрея Платонова.