Владимир Шаров: по ту сторону истории

Причем все эти объяснения и оправдания таковы, что с «реалистической» точки зрения они выглядят как фантастика почище «Игры престолов». Точка зрения шаровских мыслителей и идеологов никогда не сводится к реалистической системе координат. Напротив, его герои всегда помещают себя, а главное, Россию в религиозный контекст, для них, как для персонажей «Репетиций», Священное писание имеет прямое отношение к настоящему, и они строят свои жизни и свое понимание русской истории именно в контексте иудео-христианской мифологии

. Как Шаров говорил Г. Борисову: «…русская история вся насквозь религиозна. Это попытка повторить ветхо– и новозаветную историю во всех ее важных и даже второстепенных деталях. Это касается не только страны, но и каждого отдельного человека» («Отказ от детей», 665). В этом контексте действия и рассуждения персонажей Шарова не только не фантастичны, но, напротив, прагматичны и сверхреалистичны.

Но зачем оправдывать террор? Зачем подводить под массовое уничтожение людей, пытки, страдания, унижения мифологическую основу? Может быть, для того, чтобы спародировать советскую теологию насилия? Такая версия возможна, тем более что в романах Шарова предостаточно иронии и даже сарказма по отношению к оправданиям насилия, и само собой, далеко не всякого персонажа его романа следует воспринимать как рупор авторских мыслей. Но в то же время вряд ли стоит читать его романы в духе соц-арта с христианским акцентом. Сложная, многоступенчатая форма его нарративов воссоздает философский поиск истины, работу историка, собирающего свидетельства и постепенно, шаг за шагом достигающего понимания, – работу абсолютно серьезную и уважительную, несмотря на фантастичность проступающих в ходе этих интеллектуальных раскопок мифологических нарративов.

Чтение же историософской эссеистики Шарова, собранной в двух книгах – «Искушение революцией» (2009) и «Перекрестное опыление» (2018), – убеждает в том, что сюжеты его романов лишь гротескно воплощают то, что ему самому представлялось метасюжетом русской истории – истории культуры, основанной на мессианском отношении русских к себе и своей земле, на сакрализации власти и провиденциальном понимании исторического времени. Иначе говоря, революцию и террор, по Шарову, невозможно объяснить иначе, чем в мифологическом контексте. Они не прагматичны, а провиденциальны по своим стратегическим целям.

И хотя иногда кажется, что шаровская историософия опоздала лет на пятьдесят, если не больше, при ближайшем рассмотрении она перекликается с «политической теологией» Карла Шмитта, которая, как отмечает современный исследователь, обрела новое дыхание в современную, постсекулярную эпоху: «…теология стала рассматриваться как фундамент всякой политической мысли – в качестве исторической подкладки той или иной концептуальной системы… Постсекулярный бог, вернувшийся после собственной смерти то ли в образе неисчезающей тени, то ли в качестве пустого означающего, получает второе дыхание, а точнее, политическую власть»124

.

Нечто сходное можно сказать и об исторической теологии Шарова. Не случайно Бог, с которым постоянно ведут диалог его персонажи, написан как слабый, колеблющийся, нерешительный, пребывающий в смятении и сомнении. Это модернистский Бог, переживший собственную смерть и не уверенный в том, что он нужен людям. Да и сами люди не всегда в этом уверены, несмотря на то что и партийные вожди, и чекисты вовлечены у Шарова в теологические споры. Если в относительно раннем романе «Репетиции» (1992) одного из героев еще коробит «покровительственное отношение… к Господу: Господь у него был словно малый ребенок или немощный, ни на что сам не способный старик»125, то в последнем романе «Царство Агамемнона» (2018) Бог не только ослаб, но и покинул мир, отдав его во власть Антихриста: