Владимир Шаров: по ту сторону истории

В свете этих рассуждений мы можем теперь перейти к явно открытому финалу «До и во время» и посмотреть, как он, несмотря на открытость, на самом деле помогает укрепить ощущение цикличности, вписанное в наслоения эпох, топосов и персонажей. К концу романа в палате/Ковчеге остаются только Алеша, Федоров, де Сталь и медсестры. Даже старые большевики, составляющие значительную часть пациентов Кронфельда (ДВВ 68), изгнаны Федоровым, который им больше не доверяет. Когда Алеша спрашивает в последних строках романа: «Что с нами будет?» – Ифраимов отвечает: «Не знаю… Похоже, нас пока сохранили как память о той жизни. Если Господь решит продлить ее – мы останемся, начнет все сначала – уйдем. Так же, как и другие…» (ДВВ 354). Многоточие – это приглашение читателю воспользоваться предлагаемой «критической дистанцией» и осознать, что это тоже ложные альтернативы: российская история всегда «начинается с самого начала» или по крайней мере пытается это сделать. В столкновении мировоззрений Федорова и де Сталь есть только один победитель: де Сталь отчаянно хотела удержать старых большевиков на Ковчеге, чтобы обеспечить преемственность, даже соблазняла их физически, но, в значительной степени благодаря уловкам и догматическим аргументам Федорова, не сумела этого добиться. В ее неудачах есть нечто судьбоносное, что очевидно всем, кроме самой де Сталь. Даже не отличающийся проницательностью Алеша комментирует: «Мне, глядевшему со стороны, результат был известен заранее, и я долго не мог понять, почему она сама ничего не видит» (ДВВ 348). Импульс, привнесенный плодовитой де Сталь в роман, по иронии судьбы оказывается бесплодным: как говорит Алеше Ифраимов, де Сталь желает власти для себя, но может оставаться лишь акушеркой революции, в то время как России, похоже, суждено оставаться в ловушке парадигмы федоровского утопизма, который отталкивает идею преемственности – и женщин. Роман заканчивается не развязкой, а новой завязкой, новым началом уже знакомого цикла, точно так же как фактическое начало романа – прибытие Алеши, грубо говоря, в сумасшедший дом (фактически в гериатрическое/психиатрическое отделение), – является традиционным завершением русских нарративов о душевных болезнях (пушкинская «Пиковая дама», гоголевские «Записки сумасшедшего», «Идиот» Достоевского, чеховская «Палата № 6»). Обретенная читателем ясность понимания, таким образом, возвращает нас к запутанной истории прошлого (и будущего).

«Репетиции»

Своим поразительным методом композиции роман «Репетиции» подрывает жанровый канон еще сильнее, чем «До и во время». Разница между новеллой и романом, отмеченная Б. М. Эйхенбаумом, основана на том, что новелла «накопляет весь свой вес к концу» и должна походить на метательный снаряд, чтобы со всей силой ударить своим острием в нужную точку298. В отличие от новеллы роман после кульминации имеет тенденцию заканчиваться «эпилогом» того или иного рода. Нечто противоположное происходит в «Репетициях»: книга начинается с того, что можно назвать ответом Шарова на второй эпилог «Войны и мира». Уже на третьей странице Шаров поручает тому же Ильину (которого рассказчик «Репетиций» Сережа встретил в Куйбышеве в 1958 году) изложить громоздкую (на пятнадцати страницах) интерпретацию обоих Заветов. Однако конец «Репетиций» неожиданно переворачивает сюжет по модели новеллы и, по крайней мере на первый взгляд, ставит под сомнение предположение о цикличности явлений и событий, казалось бы, характерной для романа. Финальная часть романа разворачивается в Сибири, в сталинскую эпоху, почти три столетия спустя после того, как в монастыре Нового Иерусалима по замыслу патриарха Никона начали репетировать евангельские события – в надежде умолить Христа вернуться на землю. Сибирская деревня Мшанники, где актеры этой многовековой мистерии живут из поколения в поколение, стала частью ГУЛАГа, а сами репетиции почти полностью омрачены ненавистью, возникшей со стороны актеров, играющих «христиан» (ныне охранников ГУЛАГа), к тем, кто играет «евреев» (ставших зэками). Человек, исполняющий роль апостола Петра (начальник лагеря), решает убить всех «евреев», убежденный в том, что такова воля Божья.