Владимир Шаров: по ту сторону истории

Позже, когда он опять вошел в работу с актерами и у него, на удивление, стало получаться – да еще так получаться, как не бывает и не должно, речь тут могла идти только о невозможном, о чуде, но об этом немного ниже, – и он уже привык быть все время с актерами, каждый день говорить со всеми этими двенадцатью апостолами, объяснять им Священное Писание, направлять, исправлять, когда надо; привык, что они беспрекословно слушаются его и что иначе и быть не может, привык, что он у них старший, и недостижимо старший, и не только потому, что начальствует над ними, но, главное, потому, что учит их, потому, что точно и досконально знает, что и как делать дальше, – он вдруг понял, что и есть их учитель, сами они не ведали ни хода, ни порядка евангельских действий, лишь от него они узнавали, что кто и когда будет говорить, делать, и когда они потрясались словам Христа или собственным словам, которыми учили народ, отвечали Христу, – своим словам они изумлялись куда больше: ведь на что сам способен, тебе хорошо известно, чужой – кто его знает, что может сказать или сделать, а ты – нет, и это чудо, когда после Сертана они говорили то, что только потом, сказав, и еще потом, медленно обдумав, понимали; и каждый раз сохранялось в них, что все это они узнали и говорили с его голоса и теперь тоже говорят и знают это от него и после него. И не только знают, но знают, что правильно это, и другим могут передать и научить (Р 103–104).

Вся структура этого фрагмента представляет собой микропример принципа замедления, на котором строится весь роман. Характерно, что в этом сложном предложении началу главного предложения предшествуют более чем 100 слов придаточного. Это также пример смешения времени, места и даже грамматического субъекта; «нерасчлененности» человеческой жизни, воплощенной в нерасчлененном «что кто и когда». Но в главной части предложения происходит переход от медлительности и нерешительности (Сертана, крестьян) к целенаправленному и судьбоносному рывку, о чем свидетельствует «вдруг», с которого начинается главное предложение. В то время как читатель увязает в придаточных предложениях и оговорках, сам синтаксис демонстрирует этот рывок вперед, этот неуловимый, возможно, неосознанный момент «заражения» Сертана, актеров и рассказчика.

Подобные предложения, которых в этой части романа довольно много, сложны как бы в силу необходимости, поскольку их плотность органически проистекает из материала и его «безумия»; в данном случае – это психологические переломные моменты, благодаря которым Сертан приходит к пониманию своей роли «учителя», а крестьяне – своей функции актеров. Автор не ставил перед собой задачу сделать эти предложения нарочито сложными для восприятия или, тем более, создать особый стилистический эффект, или доставить эстетическое удовольствие читателю, хотя они определенно обладают эмоциональной силой – отчасти благодаря плотности вербального потока, втягивающего в себя читателя. Сам Шаров говорил, что пишет «на слух», проговаривая текст, и мы постоянно ощущаем живой голос, его темп, лексику и ритм, – голос, который помогает прояснить смысл и его направленность. (Ритмическое, почти литургическое чтение Шаровым своих произведений хорошо это иллюстрирует302.) Задача, которую он, похоже, ставит перед собой, даже в подобных отрывках, состоит не в том, чтобы усилить сложность, присущую материалу, а в том, чтобы прояснить его, – еще один пример взаимозависимости дихотомий.