Владимир Шаров: по ту сторону истории

Результатом этой вражды становится серия убийств, которая кажется бесконечной. Цикличность этих событий вписана в путь по кругу, вокруг лагеря, по которому «христиане» преследуют бежавших из лагеря «евреев». Необходимость этого цикла, по-видимому, признается обеими сторонами, и обе стороны подвержены особому психозу (Россия как Третий Рим), которым Никон сумел заразить всех участников этой «пьесы», разыгрываемой на протяжении веков. Однако на самых последних страницах создается впечатление, что все «евреи» убиты, даже три еврея, до которых охранники дойдут последними: Анна, Илья и их сын Исайя. Анна и Илья застрелены на месте, Исайя, однако, спасается: проведя ночь под холодеющими телами родителей, он утром выползает наружу. Роман заканчивается так: «Он шел по тому пути, который был в нем заложен, шел к лагерю, где был его дом. До гати ему оставалось всего несколько сот метров, тех метров, которые вчера не успели пройти его мать и отец, и он почти прошел их, но у самой гати свернул в сторону. Дальше он уже был не еврей. Через сутки он вышел к деревне на берегу Кети, где его подобрала и усыновила Марья Трифоновна Кобылина»299

.

Потрясение, вызванное этим финалом, – это также и встряска для нашей памяти, поскольку мы встречаем Исайю Кобылина на самой первой странице романа: именно он доставляет рассказчику рукопись, на которой основано повествование. Более того, в самом первом предложении говорится: «В 1939 году Исай Трифонович Кобылин перестал быть евреем, и еврейский народ, в котором он был последним, на нем пресекся» (19). И снова финал возвращает читателя, обретшего новую ясность, к началу (и в дебри богословия Ильина)300

.

По ходу романа мы наблюдаем ту же эволюцию, что и в «До и во время», – от плотности к прозрачности. За библейским комментарием Ильина следуют несколько отступлений/прелюдий, которые, если взглянуть на них ретроспективно, служат зеркальным отражением основного повествования. Вслед за Ильиным появляется один из ярких университетских преподавателей рассказчика в Куйбышеве – «совсем дряхлый 80-летний киевский профессор философии по фамилии Кучмий, известный всему университету под кличкой „идеалист“» (Р 23). Скептицизм Кучмия в отношении реальности прошлого человечества («не более чем фантомы и миражи, блуждающие по пустынным пространствам» – Р 24) кажется поверхностным, до тех пор пока он не переходит к курсу лекций о Гоголе (Р 31–34). Кучмий очарован негативной, демонической реальностью, воплотившейся в творчестве Гоголя и производной, по логике Кучмия, от самой Украины, «где два христианства – католичество и православие – давно пересекались, сходились и врастали друг в друга», «и братья по вере – и те и те христиане – …убивали друга» (Р 33). В гоголевском «Носе» действие разворачивается, как подчеркивает Кучмий, между 25 марта, когда Ковалев теряет нос, и 7 апреля301, когда он к нему возвращается, – двумя датами, отмечающими один и тот же праздник в католическом и православном календарях соответственно: Благовещение, когда «народы узнали, что будут спасены» (Р 32). «Хотя действие во втором варианте и не сон Ковалева, оно идет в испорченное, искаженное, на самом деле никогда не бывшее на земле время, то есть как бы и не происходит вовсе. Если это время и есть, оно из мира дьявола, а не Бога» (Р 32). Действительно, все импровизации Кучмия на литературные, исторические темы и даже о работе спецслужб служат параллелями для «магистрали» романа, когда христиане убивают христиан (играющих «евреев») и когда групповая идентичность вплоть до последних шести строк романа так же мешает появлению индивидуальной личности, как и предупреждал нас Кучмий: «Люди невыраженны, аморфны, пластичны, они похожи на воск, говорил он. От времени и собственной тяжести они быстро теряют форму, сваливаются, спекаются, превращаясь в однородную, хорошо перемешанную массу, которая у историков получила название народа» (Р 25).