Владимир Шаров: по ту сторону истории

Через семьдесят страниц эти и последующие, еще более релевантные прелюдии приводят роман к основной истории о патриархе Никоне, французском режиссере Жаке де Сертане и крестьянах, которых тот должен обучить, выполняя чрезвычайное поручение Никона. Тем не менее даже здесь встречается длинный промежуток, в течение которого действия главных героев словно увязают в патоке. Сертан весьма неохотно соглашается участвовать в проекте, не без оснований относится с подозрением к Никону и уже собирается покинуть Россию, когда обнаруживает, что его усилия бесполезны и вместо отъезда он вынужден ходить по московским канцеляриям. На следующих шестидесяти или семидесяти страницах то и дело возникает ощущение, что время остановилось (вспомним те страницы «До и во время», где Федоров проповедует над паланкином/гробом де Сталь). Читателю становится трудно проследить точную последовательность событий. Но если здесь чувствуется какая-то несогласованность, то ей дано убедительное внутреннее оправдание: читатель точно так же дезориентирован, как отчаявшийся и растерянный Сертан в Новом Иерусалиме (позже это поможет читателю лучше понять постепенное вовлечение Сертана в процесс набирающих силу репетиций и его «заражение» замыслом Никона).

Иными словами, в этот момент мы попадаем в историческую и человеческую «аморфность», когда роли еще не распределены, а настоящее и будущее кажутся максимально предопределенными как жесткими апокалиптическими предсказаниями будущего (особенно о конце света в 1666 году), так и наслоениями прошлого. К последним относятся годы Сертана в Польше, к которым он постоянно мысленно возвращается из‐за оставленной там актрисы; детство и юность Никона; возможные ипостаси Мессии (Сертан, Никон, Рувим – еврей, убитый казаками в Польше); история различных построенных Никоном монастырей, венцом которой становится Новый Иерусалим – чья топографическая эквивалентность «Святой Земле» конструируется под личным наблюдением Никона. Эффект «нерасчлененности», усиленный такими формальными элементами повествования, как аналепсис (перенос повествования в прошлое), пролепсис (скачки в будущее) и длинные предложения, в которых при первом чтении не всегда понятно, к кому именно относятся личные местоимения, – это еще одно проявление «безумия», о котором Шаров говорил в интервью, процитированном выше. В этом романе он исследует коллективную патологию, вызванную одержимостью идеей избранности (русские – избранный народ), которой именно в силу своего безумия каким-то образом удается подчинить себе всех, даже скептика Сертана. Когда эта нерасчлененность в конечном итоге распадается, «магистраль» становится лишь одной из исторических возможностей, допускаемых этой патологией.

Для «Репетиций» характерно не только то, как Шаров использует различный темп повествования, подчеркивая перепады между стазисом и динамикой в русле основного сюжета, но и то, как он варьирует длину отдельных предложений. Стиль Шарова заслуживает особого анализа. Здесь ограничимся разбором лишь одного длинного предложения из переходной фазы романа. Цитата взята из эпизода, в котором Сертану отказано в разрешении покинуть Россию («дело замедлилось, потом остановилось» – 103) и он возвращается из Москвы в Новый Иерусалим под арестом. На этих страницах и действие, и повествование действительно «замедляются» и «останавливаются», но наступает момент, когда роман постепенно выходит из оцепенения, порожденного одиночеством и неуверенностью Сертана. С помощью несобственно-прямой речи и пролепсиса автор сдвигает роман с мертвой точки, сохраняя при этом синтаксис и структуру предложения, типичные для нарратива всей этой части: