Вскоре после начала репетиций Никон свергнут, а Сертан и актеры сосланы, хотя и содержатся вместе как единая группа – явный признак того, что проект Никона, а теперь и Сертана, несмотря на официальное неодобрение, санкционирован свыше, – что Сертаном и его последователями движет коллективная одержимость. Первая и вторая половины романа – и с точки зрения сюжета, и с точки зрения стиля – разграничены на редкость необычной и эффективной цезурой. Ровно в середине романа, перед тем как актеры отправляются по Владимирскому тракту в Сибирь, приводится занимающий три страницы список актеров, разделенных строго по семьям, с соответствующими евангельскими ролями303
. Этот список составлен самим рассказчиком и основан на официальном списке партии ссыльных, из которого полностью исключена информация о прошлом актеров-крестьян (Р 163). (Это воспринимается как остраняющая параллель к сдвигам идентичности, типичным для советского периода – излюбленной территории шаровского вымысла.) С этого переломного момента актеры живут только ради своих ролей и будущего спасения. С этого момента и их судьба, и романное повествование приобретают линейный характер, и язык Шарова меняется соответственно. Больше нет необходимости замедлять восприятие читателя длинными предложениями; мы больше не «остранены» от сюжета. Скорее, в этой части главное – показать, как неумолимо раскручивается судьба дела Никона и Сертана. К тому времени, когда начнутся погромы – непрекращающаяся резня «евреев» в убеждении, что на то воля Божья, – стиль приобретает ужасающую ясность, его убийственная точность отражает практику убийства:Убить евреев оказалось до странности легко, и христиане были смущены этой легкостью. У них еще осталось много сил, и им было обидно, что все слишком просто и быстро кончилось. Они долго готовились, долго боялись и не решались порвать со своим прошлым и с Сертаном, начать борьбу с Богом, который забыл их; и смерть евреев, как они себе ее представляли, конечно же, должна была быть другой. Получалось, что евреи обманули их. Петр понимал, что это его вина (Р 225).
Как в романе «До и во время», так и в «Репетициях» видимое движение от смысловых темнот к ясности в конечном счете служит двум целям: оно наделяет читателя пониманием, одновременно окружая иронией предлагаемый исторический нарратив. В «До и во время», несмотря на все свои локальные победы, мадам де Сталь проигрывает в идеологической войне с Федоровым. В «Репетициях» освобождение от неуверенности и продвижение по магистрали сюжета происходит за счет принятия персонажами заданных ролей, за счет нарастающего у них ощущения правоты и уверенности в избранном пути, которые снова и снова оказываются необоснованными. Действительно, романы помогают осознать, как опасна простота: для Шарова, в отличие от позднего Толстого, жизнь и мораль сложны по определению304
; и игнорировать эту сложность – значит поддаться искушениям революционного импульса. В конце концов Шарова интересует не «магистраль» истории – версия из учебника, версия победителей, – а «боковые ответвления, никогда не получившие развития»305. Точно так же в его собственных романах магистраль возвращает нас к ответвлениям, а ясность – к сложности.Только самый конец «Репетиций», кажется, выводит читателя из бесконечного цикла неудавшегося мессианства и насилия, из дихотомий, о которых идет речь в этой статье. Но и в этом просвечивает ирония, указывая на следующий уровень рефлексии. История «Репетиций» не завершается бегством, которым формально заканчивается сюжет романа, но продолжается в его начале, когда Кобылин, тот самый сбежавший мальчик, пересказывает свою историю двум молодым людям, теперь в нее вовлеченным, – рассказчику и его напарнику-переводчику Мише Берлину. Их собственное последующее погружение в историю (особенно заметное в случае с Мишей, который неожиданно посещает рассказчика последней ночью в Томске, чтобы проработать оставшийся кусочек текста) как бы повторяет в еще одной mise en abyme все стадии заражения и погружения, разыгрываемые в макрокосмосе романа Сертаном и его актерами.