Властелин Колец

— Нет, — ответил Мерри. — То есть, я думаю, что нет. Но я не могу владеть правой рукой, Пин, с тех самых пор, как ткнул в него. А мой меч весь сгорел, как деревянная щепка.

Лицо Пина стало встревоженным.

— Ладно, ты уж лучше иди со мной так быстро, как сможешь, — сказал он. — Жаль, что мне не под силу нести тебя. Ты уж и на ногах еле стоишь. Они совсем не должны были бы заставлять тебя идти, но ты уж прости их. В Городе стряслось столько ужасных вещей, Мерри, что несчастного хоббита, возвращающегося из битвы, легко и не заметить.

— Ну, когда тебя не замечают, это не всегда плохо, — отозвался Мерри. — Только что меня вот не заметил… нет, нет, я не могу говорить об этом. Помоги мне, Пин! Всё снова темнеет, и моя рука так холодна…

— Обопрись на меня, Мерри, паренёк! — сказал Пин. — А теперь пошли! Потихоньку, помаленьку. Это недалеко.

— Ты собираешься похоронить меня? — пробормотал Мерри.

— Нет, конечно! — сказал Пин, стараясь говорить весело, хотя его сердце разрывалось от страха и жалости. — Нет, мы идём в Лечебницы.

Они выбрались из переулка, который тянулся между высокими домами и внешней стеной четвёртого круга, и снова пошли главной улицей, поднимавшейся к Цитадели. Так они и брели, шаг за шагом; Мерри качался и бормотал, как в бреду.

"Мне никогда не довести его туда, — думал Пин. — Неужели тут никого нет, чтобы помочь мне? Я не могу оставить его здесь".

И в этот момент, к его удивлению, сзади их нагнал бегущий вверх мальчик. Когда тот пробегал мимо, Пин узнал Бергила, сына Берегонда.

— Привет, Бергил! — окликнул он. — Ты куда? Рад видеть тебя снова, и при том живым!

— Я бегаю по поручениям лекарей, — отозвался Бергил. — Я не могу задержаться.

— И не надо! — сказал Пин. — Только сообщи там, наверху, что со мной тут больной хоббит, периан, понимаешь ли, который возвращается с поля битвы. Я не думаю, что он дойдёт так далеко. Если Митрандир там, он обрадуется известию.

Бергил побежал дальше.

"Я лучше подожду здесь", — подумал Пин, и поэтому он осторожно помог Мерри опуститься на мостовую в пятне солнечного света, и потом сел рядом с ним, положив голову Мерри к себе на колени. Он осторожно ощупал его тело и конечности и взял руки друга в свои. Правая рука была холодна, как лёд.

Вскоре появился, разыскивая их, Гэндальф собственной персоной. Он наклонился над Мерри, ласково погладил его по лбу, затем заботливо поднял на руки.

— Он должен был бы с почётом внесён в этот город, — сказал маг. — Он с лихвой отплатил за моё доверие, потому что, не уступи мне тогда Элронд, никто из вас не пошёл бы с Отрядом, и тогда день этот обернулся бы ещё более тягостной скорбью. — Он вздохнул. — И, тем не менее, теперь на моих руках ещё одна забота, хотя судьба сражения до сих пор не решена.

Таким образом, Фарамир, Эовин и Мериардок были, наконец, уложены в кровати в Лечебницах, и там за ними ухаживали хорошо, поскольку, хотя в эти поздние дни все знания по сравнению с их полнотой в древности пришли в упадок, искусство врачевания в Гондоре сохранило былую мудрость и успешно исцеляло от ран, ушибов и всех прочих болезней, которым подвержены смертные люди к востоку от Моря. Кроме лишь старости. Ибо от неё гондорцы не знали лекарства, да и жили они теперь немногим дольше обычных людей, и мало было среди них тех, кто сумел с бодростью перешагнуть рубеж в десять десятков, за исключением некоторых фамилий с более чистой кровью. Но ныне их искусства и знаний явно не хватало, так как появилось множество больных, не поддающихся лечению. Болезнь эту назвали Чёрная Тень, потому что она шла от назгулов. И те, кто были поражены ею, медленно впадали во всё углубляющийся бредовый сон, а потом замолкали, смертельно холодели и так умирали. И тем, кто заботился о больных, казалось, что невысоклик и госпожа Ристании страдали этой болезнью в особенно тяжёлой форме. На исходе утра они ещё говорили, бормоча во сне, и сиделки прислушивались ко всем их словам, надеясь узнать что-нибудь такое, что поможет понять причину их страданий. Но вскоре они начали погружаться во тьму, и когда солнце повернуло к западу, серая тень наползла на их лица. А Фарамир горел в жару, который не снижался.

Озабоченный Гэндальф переходил от одного к другому, и ему сообщали всё, что могли разобрать сиделки. И так прошёл день, пока снаружи великое сражение продолжалось с переменной надеждой и странными вестями, а Гэндальф всё ждал, наблюдал и никуда не уходил, пока, наконец, небо не залил красный закат и свет его упал сквозь окна на серые лица больных. Тогда стоящим рядом показалось, что в зареве лица слегка порозовели, будто здоровье возвращалось, но то была лишь издевательская ухмылка ложной надежды.

Потом одна старая женщина, Иорет, старейшая из женщин, которые служили в этом доме, заплакала, глядя в прекрасное лицо Фарамира, потому что все люди любили его, и она сказала: