Вниз по матушке по Харони

«Образованный, – подумала она про Нупидора, – и как с таким жить простой девушке из городка районного значения Кошкарев?» – Но вслух об сем не сказала.

– Таких деревень в прошлые времена много водилось в северных российских деревнях, – увидел Калика Переплывный в давних российских временах.

– Ах! – ахнула Марусенька. – Вон там вот эта самая Аленушка и сидит!!!

И впрямь – около второй избы правого ряда сидела Аленушка. Рядом на сопелке наяривал «Let my people go» Лель-Лели-Лель, а у ног лежал Серый Волк, эволюционировавший в собаку.

– А где Иван Царевич? – без особого интереса спросила Марусенька.

– Свергли на хер, – ответил бывший Волк, а потом вскочил и швырнул в присутствующие народные массы клич: – Долой монархию! – И успокоился и лег. И тут же всхрапнул.

А Хоттабыч повел их вдоль по деревенской улице. Идут себе, хлеб жуют (это я для красоты слога завернул) и видят у одного высокого терема очередь из юных дев. И тут дверь терема распахнулась, и из нее вылетел одинокий гусь-лебедь в очках и, полетав вдоль очереди, клюнул в темечко трех юных дев. И они, радостно крикнув «Оле-оле», вошли в терем, и оттудова пошли звуки оркестра Александра Цфасмана. И заиграл он фокстрот «Йозеф, Йозеф», и какие-то сиплые голоса запели:

– Ах, сука-падла, что ж ты натворила, подлец я буду, все об тебе узнал, я знаю всех, кому ты отдаешься, косой Касьян мне все по пьянке рассказал…

– Змея Горыныча изба! Гуляет батюшка.

А потом из избы раздался звон бокалов и взметнулся пунша пламень голубой.

А потом страстные дикие звуки зараздавалися там.

– И что это все, мил человек, означает? – спросил Калика Хоттабыча.

– По-моему, – с хитрой улыбкой произнес Михаил Федорович, – это звуки коллективного соития в стиле «ретро».

Нупидор понимающе-осуждающе кивнул, а Марусенька зарделась и стала прямо красной девицей.

– Это как же это, дяденька, они на это охоткой идут? Безо всякого «а то всю деревню спалю»? – спросила Марусенька, покрасневшая до этюда в багровых тонах.

– А вот так же, – приподняв брови и тяжело вздохнув, ответствовал Хоттабыч. – По разнарядке дальневостокской Думы.

И вот бредут они дальше вдоль по улице. По липам вдоль улицы скачет мохнатый чувак в смокинге, но без порток. Даже и говорить не надо, что это Леший. Потому что знающий человек сразу скажет, что это Леший.

А вот из церкви Св. страстотерпицы Пелагеи Никитишны после венчания выходит пара, ликом чудные, цвета зеленого, но выглядят празднично. Только новобрачная сильно беременная. Только вышли – а с колокольни погребальный звон послышался. И Хоттабыч кратко резюмировал ситуацию:

– Ведьму замуж выдали, а сейчас Домового хоронят, – и хихикнул: – Ведьма-то от Хмыря Болотного подзалетела, вот Ведьмак, Ведьмин папашка, под страхом утопления Хмыря Болотного в чистых водах Харони заставил его честным пирком да свадебкой грех покрыть. Ну, и чтоб у дитятки папа был. Какой-никакой, а отец. Богатый. В том болоте залежи газа несметные.

А вот с ветвей дерева слетела нетрезвая Русалка, поплыла по воздуху, гребя руками и шлепая хвостом.

А за ней неведомо откуда, в чешуе как жар горя, проследовали 33 богатыря. И где они на дереве обрели золотую чешую, осталось неизвестным. Насчет чешуи понятно: вся наша жизнь – трень-брень-чешуя, а вот откудова золотая – загадка загадочная.

– Русская сказка, – молвил слово Михаил Федорович, – вообще вещь загадочная. Непонятная чужеземным мудрецам… – и замолчал. Видно, много он об сем думал, но так и не придумал. Кажинный раз изумляясь ее чудной красоте, ее наполненному слову, пытаясь мыслью своей мыслительной проникнуть в те времена, когда она только зарождалась, и увидеть того (тех?), которые тоже ее откуда-то на волю высвободили и в народ пустили. Но не получалось сделать это умственным путем. А потом по инерции продолжил умствование вслух: – Да и ни к чему, наверное, пытаться это сделать. Просто принять ее как великую данность и чувствовать с нею свою кровную связь. – И как-то хорошо запечалился.

– Об чем это ты, мил человек Михаил Федорович? – не понял Калика.

Марусенька тоже было вопросительно приоткрыла рот, но Нупидор рукой мягко ее рот окоротил:

– Видишь, красава, печалуется человек. Не мешай ему. Печаль в быту вещь необходимая.

И все стали печально молчать. Но тут по улице пронеслась самоходная печь, которую кнутом гнал Емеля. На печи тряслось ведро, из которого на дорогу выпала Щука. Открыла глаза ошарашенно, осмотрелась вокруг, увидела нашу компанию и спросила:

– Ну что хотите по вашему хотению и по вашему велению? – и кокетливо хихикнула.

А печь развернулась, и Емеля крикнул:

– А ну марш в ведро! Ишь, «по вашему хотению, по вашему велению»! Шалава… – Открыл какую-то суму, оттудова Двое из сумы выскочили и на Щуку набросились.

– Только не бейте! – взвизгнула Щука нечеловеческим голосом. – Я шутканула. Я тебе, Емелюшка, отдана и буду век тебе верна. – И вспрыгнула в ведро на ходу. Но на прощание из ведра подмигнула нашим, а Калике Переплывному послала воздушный поцелуй. Ну не сучка?!