Восхождение: Проза

— Не надо мне про Витюшу. Я знаю, что он такое. Это ты блаженный, бок о бок с ним столько лет работаешь и не знаешь — с кем… Делай, что сказано!

Корнев проследил, как она размашисто вышагивает к третьему цеху, за которым тарахтел трактор, потер кулаком нос и полез на кран.

Вскоре, лязгая гусеницами, приполз трактор. Мария выскочила из кабины, на бегу крикнула:

— Цепляй скорей, а то ему некогда!

Корнев уже захлестнул петлей кран за «ногу» и теперь немедля зацепил конец за трактор.

— А, привет! — обнажил зубы в улыбке тракторист, молодой парень, высунувшись и выставив одну ногу на гусеницу. — Я что предсказывал: пригожусь рано или поздно!

Корнев не смог вспомнить, где и в чем выручал этого парня, на всякий случай улыбнулся в ответ.

— Только давай поживее, а то меня хватятся, я и так сегодня на языке у мастера.

Видимо, парень не совсем понимал, в какое дело его втравили.

— Я наверх. — Мария взялась за перекладину лестницы.

— Лучше я, — удержал ее Корнев.

— Не-а, у тебя голос погромче. Командуй.

И начали.

— Мария, вира! Еще малость! Еще!

И заскрипел, заскрежетал металл. Завизжали лебедки, потянули стрелу книзу. Мало-помалу колеса, стоящие между шпал, стали приподниматься.

— Стоп! — закричал Корнев. — Теперь внимание! — И сделал знак трактористу. — По микрончику, по микрончику тяни! Ты же мастер, не дергай! Помаленечку, вперед!

Вздрогнул кран, затрещал, да так, что тракторист выскочил одной ногой на гусеницу:

— Эй, гляди на меня не повали!

— Жми, все в норме!

И вновь взревел мотор — и тресь, тресь! Тракторист опять испуганно выскочил наружу:

— Да что хоть трещит? Да ну вас к черту с вашей каланчой!

Корнев бросился к нему с кулаками:

— Раньше надо было думать! Жми!

Трактор, натужно упираясь, выбросил из-под гусениц комья мерзлой земли.

— Хор-ро-ош! — рявкнул Корнев. — Майнуй!

Крановой начал без промедления. Раздался такой треск, что нервы у тракториста вконец не выдержали: он выпрыгнул из кабины и скачками, оглядываясь, побежал к укрытию. Отбежав на безопасное расстояние, он оглянулся, а затем медленно стал возвращаться.

— Ну что, готово? — закричала ему сверху Мария. — Ты, парень, молодец, животик с тобой надорвешь.

— Еще бы! Такой жираф падает. Я не привык.

Корнев слушал их, сидя на корточках у колес крана, и улыбался. Ватник у него был расстегнут, и от промокшей тельняшки шел пар.

Прежде чем заказать бетон, позвали сварщика, заварили образовавшиеся в конструкции трещины. Потом Корнев работал за стропальщика, Мария на кране. До конца второй смены они выдали нормы за первую и вторую смены.

За проходной, расставаясь, Корнев сперва пожал ей руку, а потом спросил:

— Можно я тебя в щеку поцелую?

— Ну еще бы ты меня не поцеловал! — рассмеялась Мария.

Она уходила по освещенному тротуару, а Корнев глядел ей вслед, но думал уже не о ней и даже не о том, что случилось недавно на полигоне. Он думал о завтрашнем дне — быть может, более трудном, чем сегодняшний.

Владимир Бурлачков

ЧИТАТЕЛЬ

С утра в отделе, как всегда, было очень шумно, но ближе к обеденному перерыву все куда-то разошлись, и Эдуард Матвеевич остался в комнате вдвоем с Лушковым. Между собой они разговаривают редко, и только по работе. Поэтому Эдуард Матвеевич знает, что сейчас сослуживец мешать ему не будет.

И тогда он тихо, чтобы все же не привлечь внимания, наклоняется к портфелю и вынимает толстый синий журнал с вложенными в него листами бумаги.

Первый лист исписан, начиная с середины, — место для адреса Эдуард Матвеевич пока не заполнил. Не потому, что не решил, куда отправить письмо, а вроде бы как для конспирации. Чтобы раньше времени никто случайно не подсмотрел, что это такое он пишет. Еще увидят да начнут говорить, вон, мол, чем на работе занимается. А сам-то про всех замечает, когда кто раньше времени ушел или с утра кроссворды разгадывал.

На всякий случай, если в комнату вдруг войдут, Эдуард Матвеевич опускает журнал на колени. Осторожно, чтобы не шуршать, перебирает страницы, разыскивает начало прочитанной на днях повести и блеклый, плохо напечатанный на серой бумаге маленький портрет автора. Изображение настолько тускло, что глаза у человека на портрете почти неразличимы. Но скорее всего, запечатлен он в очень грустном настроении. Таком грустном, что даже голову чуть опустил, подперев ее крупной, сильной рукою.

Человек на портрете для Эдуарда Матвеевича в некотором смысле загадочен. Все-таки вон сколько у него написано — в сантиметр, наверное, толщиной, не меньше. И ведь, главное, пытался, чтобы не как у всех было, а по-особенному. Просто развлекать какими-нибудь хитросплетениями не хотел.

Эдуард Матвеевич пробегает глазами строчки, разбирая отдельные слова, и говорит про себя: «Нет, голубчик, так нельзя! Никак нельзя!»

Письмо свое он начинает перечитывать со второго абзаца: