Возлюби ближнего своего

Однако вскоре обнаружилось, что настоящего медиума из него не получается. Он перепутывал все на свете и срывал представления. И вот теперь, в поздний час он сидел перед Штайнером и в отчаянии умолял не выбрасывать его на улицу.

— Гольдбах, — сказал Штайнер, — сегодня вы работали особенно плохо! Дальше так продолжаться не может! Вы вынуждаете меня действительно быть ясновидцем!

Гольдбах посмотрел на него взглядом смертельно раненной лани.

— Ведь все так просто, — продолжал Штайнер. — Число ваших шагов до первого шеста, поддерживающего перекрытие, определяет номер ряда. Закрытый правый глаз означает даму, левый — мужчину. Число пальцев — их надо показывать незаметно — помогает мне узнать, какой это по счету зритель слева. Вы выдвигаете правую ногу вперед — предмет спрятан где-то выше пояса. Левую ногу — ниже пояса. Чем больше выдвинута нога, тем выше спрятан предмет. И наоборот. Ведь ради вас нам пришлось изменять всю систему знаков. Очень уж вы дергаетесь...

Адвокат нервно теребил воротничок рубашки.

— Господин Штайнер, — виновато возразил он, — я же выучил все наизусть, репетирую каждый день... Бог знает, в чем тут дело, прямо какая-то нечистая сила!..

— Но послушайте, Гольдбах! — терпеливо продолжал Штайнер. — Ведь вам как адвокату, вероятно, приходилось удерживать в памяти гораздо больше всяких подробностей.

— Я знаю назубок весь гражданский кодекс! — воскликнул Гольдбах, теребя руки. — Знаю сотни дополнений и решений! Поверьте мне, господин Штайнер, моя память сделала меня грозой всех судей... Но здесь... все словно заколдовано...

Штайнер укоризненно покачал головой.

— Любой ребенок — и тот смог бы это запомнить. Всего только восемь знаков! Плюс еще четыре для особых, редких случаев.

— Господи, да знаю я их! Зубрю каждый день! Но волнение сильнее меня...

Маленький и съежившийся Гольдбах сидел на ящике, уставившись глазами в пол. Штайнер рассмеялся.

— Но ведь в зале суда вы не волновались! Вы вели крупные процессы, и вам приходилось хладнокровно и уверенно оперировать весьма сложными материями!

— Да, да, и, поверьте, это было очень легко! Но здесь!.. До начала представления помню все до последней мелочи... Но стоит мне очутиться под брезентом, как я начинаю страшно волноваться, и все смешивается в моей голове...

— Но что же, черт возьми, заставляет вас волноваться?

Гольдбах ответил не сразу.

— Не знаю, — тихо сказал он. — Вероятно, тут много всякого...

Он поднялся.

— Господин Штайнер! Попробуйте меня завтра снова... Еще один раз...

— Хорошо! Но знайте — завтра все должно пройти безупречно! А не то — Потцлох задаст нам перцу!

Гольдбах порылся в кармане пиджака и достал галстук, завернутый в шелковую бумагу.

— Я захватил для вас этот пустячок. Вы столько нянчитесь со мной...

Штайнер отвел его руку.

— Ни в коем случае! Таких вещей я не признаю...

— Но ведь мне это ничего не стоит.

Штайнер похлопал Гольдбаха по плечу.

— Юрист, пытающийся дать взятку! Насколько это усугубляет наказание в суде?

Гольдбах слабо улыбнулся.

— Об этом спросите прокурора. От хорошего адвоката ждут лишь одного — чтобы приговор был полегче. Впрочем, в данном случае применяется обычная мера наказания. Но смягчающие обстоятельства в расчет не принимаются. Последним крупным делом такого рода был процесс Хауэра и его сообщников. — Он слегка оживился. — В качестве защитника выступал Фрайганг. Весьма ловкий человек. Но он слишком любил парадоксы. Слишком! Парадокс, как проходная деталь, — неоценим. Это ошеломляет. Но нельзя делать его основой защиты. Защищая советника земельного суда, Фрайганг ссылался на «смягчающие обстоятельства»; и что же, по-вашему, он имел в виду? Ни за что не догадаетесь! — Гольдбах возбужденно рассмеялся. — Он заявил, что обвиняемый... не знал законов. Понимаете? Юрист не знал законов!

— Неплохая идея, — сказал Штайнер.

— Она хороша для анекдота, но не для процесса.

И вдруг Гольдбах перестал быть жалким эмигрантом и торговцем галстуками. Слегка склонив голову и сощурив глаза, он вновь преобразился в доктора Гольдбаха II из апелляционного суда, в грозного тигра из джунглей судебных параграфов.

Давно уже Гольдбах не испытывал такого чувства. Легкой и стремительной походкой он шел по главной аллее Пратера, не замечая грусти ясной осенней ночи. Вот он вновь стоит в переполненном зале суда, бегло просматривает свои записки. Не Фрайганг, а именно он выступит сегодня. Прокурор заканчивает обвинительную речь и садится. Гольдбах оправляет мантию, чуть приподнимает руки с согнутыми пальцами и, качнувшись, как фехтовальщик перед боем, начинает говорить, и в голосе его звучит металл. «Высокий суд! Обвиняемый Хауэр...»