Возвращая к жизни. Истории реаниматолога из «петербургского Склифа»

Как ни парадоксально, но наряду с очевидным научным прогрессом уже просматривается и некий застой. Все, что сейчас есть в медицине и биологии, – это наследие XX века. И нынешние нобелевские лауреаты – бледная тень нобелевских лауреатов того времени. XX век был драматическим, кровавым, но и уникальным. В 1936 году нобелевскую премию по биологии и медицине поделили два исследователя – Генри Дейл и Отто Лёве. Первый открыл адреналин, а второй – ацетилхолин. Это два основных медиатора человеческого организма. За это открытие нобелевскую премию нужно было давать каждому. Но им дали одну на двоих, потому что каждый год происходило множество таких эпохальных открытий. Примерно тогда же Ганс Кребс впервые описал биохимические циклические процессы, происходящие в человеческом организме. Вместе с Куртом Гензеляйтом он описал цикл мочевины. И им никто ничего не вручил. И только когда Ганс Кребс описал цикл Кребса (названный его именем) в 1953 году, он получил-таки свою нобелевскую премию. Хотя, если по-честному, заслужил их две. Сейчас таких масштабных открытий не совершается. Просто шлифуется то, что уже было открыто. У меня грустные ощущения. Когда мы с коллегами были в аэропорту Внуково, нас на автобусе провезли мимо транспортных «Русланов». Я сказал коллегам: «Посмотрите, перед вами XX век». Потрясающие, фантастические тяжелые самолеты. Зато в XXI веке был создан рулончик туалетной бумаги, гильза от которого растворяется в унитазе, если ее туда бросить. Конечно, у нас сейчас развиваются цифровые технологии. Но опять же, когда был создан Интернет? Это военные разработки конца 1980-х годов. Что мы в XXI веке создали прорывного, инновационно нового? Такого, чего не начали делать еще в XX веке. Положим, в физике я не специалист. Но в своей специальности вполне могу судить о прогрессе. И у меня полное ощущение, что мы сейчас доделываем то, что начали наши предки и учителя в XX веке. И дай бог нам хотя бы этого не потерять. Потому что человечество по многим параметрам скатывается в средневековье. Я не претендую на беспристрастный анализ. Но, на мой взгляд, вокруг стало как-то уж очень много всякого мракобесия.

В XX веке вопрос, нужно ли заниматься наукой, не стоял в принципе. Наука была религией. Вера в нее была почти религиозная. А мракобесие сегодня проявляется в том, что наука не очень-то и нужна. Знания не нужны. Нужны компетенции. Нужно быть успешным – а это другое. Это деньги.

Если миллионы мальчиков и девочек будут рваться в науку, то из них можно будет отобрать много ученых. А если наука станет каким-то особенным занятием для особенных яйцеголовых людей, то и прорывов не будет. Они и будут толочь воду в ступе.

Но, пожалуй, самая большая угроза для будущего, связана с доступностью медицины. Уже очевидно, что каждый этап в ее развитии будет делать ее все дороже. Можно лечиться препаратами 1950-х годов. Дешево и сердито. И во многих случаях до сих пор вполне эффективно. Они вылечивают. Но если заглянуть вперед, то станет понятно, что медицина будущего будет явно не для всех. К сожалению, так. К чему это приведет в социальном плане, я не берусь судить. Я не Карл Маркс. Но последствия могут наступить вполне марксистские.

Новое социальное расслоение – на смертных и бессмертных

Новые технологии и лекарства развиваются чудовищно (в данном случае это очень удачное слово). Они позволяют лечить ранее неизлечимые болезни. Но эти же лекарства подводят нас к опасному рубежу.

Прогресс медицинской науки противоречит моделям финансирования здравоохранения. Причем не только у нас. Медицину во всем мире пытаются оптимизировать. И это в принципе хорошо, когда мы что-то делаем оптимально. Но представьте, появляется новое дорогостоящее лекарство, которое позволит спасти еще 5 процентов жизней. Оно не укладывается в модель оптимизации. Это одно из глобальных противоречий, к которому мы подошли в XXI веке.

Год от года новые лекарства и медицинское оборудование становятся дороже, и в какой-то момент человечеству придется делать дьявольский выбор: либо затормозить прогресс, но сохранить при этом общедоступность медицины, либо разделить всех людей на смертных и бессмертных. В этом, конечно, есть некое преувеличение – бессмертие недостижимо. Но увеличить продолжительность жизни примерно вдвое, думаю, вполне реально.

Все помнят историю с Дэвидом Рокфеллером, которому 7 раз пересаживали сердце и он прожил 101 год. Если человек может себе позволить менять износившиеся органы – это уже заявка на вечную жизнь. Кое-что зная о трансплантологии и о том, как трудно найти донора под конкретного пациента, могу предположить: такое вряд ли возможно, чтобы человеку 7 раз повезло с пересадкой сердца. Даже с точки зрения теории вероятности. У него под рукой должны были находиться какие-то специальные доноры, которые умирали бы в нужный момент. Именно в Рокфеллеров и им подобных все упирается. Человечество на пороге создания неслыханного социального напряжения.