Возвращение долга. Страницы воспоминаний

«Вот что, чувак, – проговорил Феликс. – Только без лишних слов… Я через два дня умру. У меня нашли сучару – рачка печени, уже неоперабельного. Сказали – протяну дня два. Вкатили обезболивание и свалили. Томка ушла на работу, а я решил позвонить ребятам, проститься. С Мишкой Ованесовым уже потрепался, он поначалу был недоволен, в Москве два ночи. Алик Аршинов, наверно, в Новороссийске, у морячков… А ты что делаешь? Сидишь пишешь, я так и думал. Что тебе делать с молодой женой ночью? Только писать. Что молчишь?» – «Ты меня ошарашил», – пролепетал я. «Понимаю, меня лекари тоже ошарашили. Думал, схохмили. Сказали как бы между делом: два дня в лучшем случае, и привезли из госпиталя домой. А докторша была жопастая, подумал, что за два дня мне не успеть. А ты бы успел, я думаю». – «Вряд ли», – я старался унять спазмы горла. «Ты бы успел. Знаешь, на кого она похожа? На училку по английскому в десятом классе. Тоже была “царь-жопа”, только ноги иксом. Помнишь?» – «Помню, – я невольно поддавался интонации его голоса. – Она еще красила волосы хной, конечно помню…» Мы проговорили еще с полчаса. Так и не закончив разговор – трубка запикала отбоем. Я не стал перезванивать, я почувствовал, что отбой не случаен. Впрочем, возможно, и впрямь связь технически прервалась, так бывает.

Через два дня позвонила Тамара. Феликс умер 18 февраля, как и обещал, он всегда старался быть верным слов у…

* * *

Я вышел за калитку кладбища. На дороге уже появились люди. Проносились автомобили. Жали на педали велосипедисты, спеша занять получше место у Щуки в воскресный денек… Узкая боковая тропинка, идущая параллельно дороге, еще сохраняла запах леса и пенье какой-то одинокой пичуги. Зачем я шел на кладбище, к «своим»?! Да просто гулял, совершал утренний моцион перед дальнейшей работой над романом «Сезон дождей»…

* * *

Ни один из моих романов не имел такой долгой подготовки, кажется, я шел к нему всю взрослую свою жизнь.

В восемьдесят девятом году я прилетел в Баку. Хотел по возможности помочь маме и сестре в хлопотах, связанных с их отъездом в эмиграцию. Таксист-азербайджанец окинул меня настороженным взглядом. «Армянин?» – спросил он милицейским тоном. «Еврей», – ответил я, со странным облегчением. – «Очень хорошо, – улыбнулся таксист. – Садись, дорогой. Как птичка полетим».

Из открытого окна машины ввалился в кабину густой воздух с запахом йода. Запах, который мгновенно навевает рой воспоминаний, в блаженстве я прикрыл глаза. «Устал, дорогой?» – посочувствовал таксист. «Нет, радуюсь, маму увижу», – отвечаю я. «Это хорошо, – одобрил таксист. – Сейчас нас патруль остановит. “Народный фронт”. Паспорт проверят. Если увидят “армянин”, будут неприятности…» Услышанное звучало дико, но я знал, что это правда. И многие подробности межнациональных отношений, как в Баку, так и в Ереване, ужасали… «Вчера одного московского армянина “Народный фронт” поймал, – не умолкал таксист, – машину искалечили, хорошо, шофер был русский, его только избили, был бы азербайджанец, могли и прибить, как предателя родины». – «А что с пассажиром?» – «С армянином? Увезли куда-то. Жалко, честное слово. Зачем приехал, дурак?!»

Контрольный пункт «Народного фронта» мы миновали без задержки. «Наверно, у них обед. Иншаллах! – прокомментировал таксист и прибавил скорость. – У меня был меняла армянин Сурик. В Аргентину убежал. Прислал письмо директору парка, пишет – лучше Баку города в мире нет, жалко, достался баранам, – таксист помолчал и, окинув меня взглядом, вздохнул. – Армяне тоже хороши, первые начали. Всех азербайджанцев, детей, стариков, гнали зимой через перевал из Еревана в Сумгаит. – Вновь помолчав, таксист добавил: – Во всем виноват Горбачев, клянусь отцом. Кто проверяет бензобак спичками?!»

Перед тупым радиатором автомобиля город раздвигал спящие дома со слепыми ночными окнами. От безлюдья улиц веяло тревогой и страхом. Троллейбус, точно заяц, прижал к спине штанги и смирно стоял у тротуара. Узнаю Баку – водитель троллейбуса наверняка живет в этом доме и сейчас спит крепким сном…

В волнении мама никак не могла справиться со щеколдой замка. Наконец дверь поддалась. Я прижал к себе родную, мягкую фигуру мамы, ощущая дряблость кожи щек и вдыхая кисловатый запах старости. Мама счастливо лепетала о том, что Толя, зять, никак не починит дверной замок; о том, что ждала меня со вчерашнего дня; о том, что испекла коржики с маком; о том, что…

Я, не особенно вникая в суть, вслушивался в звучание ее голоса, не искаженного телефонным аппаратом…