Возвращение долга. Страницы воспоминаний

Круглый стол под голубой клеенкой терпеливо ждал, когда я приведу себя в порядок с дороги. Мама навела последний марафет. Выставила мои любимые шпроты, соленые огурчики, жареную рыбу, в глубокой тарелке сгрудились маковые коржики с корицей… И, конечно, традиционная бутылка белого вина «Садыллы». Завершив подготовку, мама разлила по фужерам вино и произнесла тост: в застолье она больше всего любила произносить и выслушивать пожелания. На этот раз ее тост был лишен традиционного назидания. Она даже не встала из-за стола. Держа на весу фужер, она принялась рассказывать о мерзавцах на таможне. Как они издеваются над людьми перед отправкой в контейнерах дальнего багажа, особенно в Израиль. А я, как писатель, должен помочь Толе, напугать этих взяточников на таможне. К тому же у меня наверняка сохранились товарищеские отношения с кем-нибудь из «шишек», ведь раньше меня полгорода знало…

«О чем ты говоришь? – прервал я наивные рассуждения мамы. – Какие товарищеские отношения?! С кем? Наверняка все попрятались по углам. Посмотри, что творится в городе».

Мама вздохнула, пригубила немного вина и поставила фужер на стол. Нежность и жалость кольнули мою душу… Я вспомнил один эпизод из юности моей доброй мамы. В читальном зале городской Херсонской библиотеки ей понравился какой-то мальчик. Не зная, как обратить на себя внимание, моя бесхитростная будущая мама переписала письмо Татьяны к Онегину… «Я к вам пишу – чего же боле?..» Все письмо, до последней строчки, и подписала: «Рива». Мальчик прочел, покраснел, схватил свои книги и дунул из читального зала. Перепугался. Такой же наивный херсонский мальчик… Эту историю мы с сестрой не раз вспоминали при семейных застольях. Остается удивляться тому, как жизнь слепила из наивной херсонской девочки волевую, предприимчивую и умную женщину, сохранив до почтенного возраста детское имя Ривочка.

Во время войны, той, с Гитлером, мама на базаре продавала селедку, выуживая ее голыми руками из рассола бочки. Зимой, а зимы в Баку бывают хоть и короткие, но студеные. После школы я спешил на базар, постоять у бочки, дать маме передохнуть полчаса. «А где Ривочка? – то и дело спрашивали какие-то люди. – Не заболела? Весь день на морозе с голыми руками». Вечером я вновь появлялся на базаре, помочь маме вкатить бочку под крышу маленькой рыбной лавчонки. Мне было десять лет, но мальчик я был крепкий. Мы возвращались домой, прихватив по дороге из детского сада пятилетнюю сестричку. Так мы и шли по обе стороны от мамы, вцепившись в ее руки, опухшие от селедочного рассола…

Бухгалтер по образованию, мама до той войны работала в Институте физкультуры, но уволилась из-за нищенского оклада. А скорее, из-за папиной ревности: слишком мама была красивой, чтобы работать среди жеребцов-спортсменов. Представляю, как папа страдал, уходя на фронт добровольцем. Поначалу в ополчение, потом, пройдя краткий курс санинструкторов, определился в действующую армию…

* * *

Из гнезда в часах выскочила кукушка и напомнила, что уже три часа ночи. Чай в толстых граненых стаканах давно остыл, как и вода в пузатом чайнике с мятым узким носиком. В доме был новый чешский электрический чайник, но мама оставалась верной старому. И этим удивительно живучим граненым стаканам в узорных подстаканниках…

Есть не хотелось. Тем не менее я умял с десяток круглых маковых коржиков с корицей, фирменное мамино изделие.

Продолжая разговор, мама принялась обустраивать мою лежанку. Из чрева старой тахты извлекла знакомое лоскутное одеяло, простыню и огромную тугую подушку в белоснежной наволочке. «Потом пришел дворник Кямал, – продолжала мама, – и предупредил, что ночью будет облава по списку». – «Какому списку?» – «Списку жильцов, что висит у подъезда, кто в какой квартире. Будут искать армян…» Мама рассказывала, как прятала у себя три дня соседку Клару-скрипачку… Ночью дворник привел военных моряков, и те под охраной увезли Клару в Морской порт на красноводский пароход. «Ключи мне оставила. Только скрипку успела взять, – вздохнула мама. – Ладно, “будем делать ночь”, как говорил папа».

Я лежал на спине в ожидании сна. Во время полета сюда меня распирала энергия, хотелось поскорее заняться делом, помочь мужу сестры Толе отправить контейнер с багажом. А сейчас ощутил какую-то беспомощность. Да, в Баку у меня были знакомые, друзья – следствие бурной институтской жизни и моего общительного характера. Короче говоря, у меня был «блат». Так мне казалось… Но сейчас, когда я вплотную столкнулся с тем, с чем столкнулся, я растерялся и… испугался. Среди моих друзей было много армян, и вообще, в той жизни мы часто не знали, кто какой национальности, мы были «бакинцы». Даже в злопамятные дни 1952 года, в разгар борьбы государства с «космополитами», я ни разу не почувствовал на себе косого взгляда.

* * *