Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем

Написанное до 1918 года он считал подготовкой, подступом к литературе, не более того. Ни рукописей, ни публикаций тех лет не собрал и не сберег. Кроме тетрадок стихов – начиная с гимназических, вполне соответствующих возрасту автора. «На крыльце два грустных такса созерцают лужу» – это из первой; а во второй – цикл то ли умозрительных портретов изучаемых философов, то ли впечатлений от их книг, а также стихотворения о войне и революции – «Ночь в казарме», «Миросозерцание под пулями» – и разнообразные размышления, изрядно теряющие в оригинальности при попытке уложиться в ритмизованные, зарифмованные столбцы. Кое-что из «попробованного» в стихах и автора не удовлетворившего впоследствии было, если можно так сказать, переведено в прозу, иногда и цитируется в ней. Однако хранил он их, как мне представляется, не только поэтому.

«Настолько-то я поэт, чтобы не писать стихов» («Записные тетради»).

Не обольстившись несколькими стихотворными публикациями и рано осознав ограниченность своего поэтического дара, несоответствие полифонического восприятия чужих стихов и недостаточности

своих, что среди сочинителей редкость и само по себе свидетельствует о незаурядности, Кржижановский тем не менее так никогда и не избавился от грусти по этому поводу, она подчас у него проскальзывает. В частности, в письме к Анне Бовшек, рассказывая об успешной, даже «триумфальной» читке комедии «Поп и поручик» труппе театра имени Вахтангова, он выделил, что стихи понравились наравне с прозой (а речь-то – о песенках и куплетах вполне «опереточного свойства»).

Стихи остались в первой половине жизни. Вступая во вторую – писательскую – сразу после тридцати, он знал и умел все, что могло понадобиться. И понадобилось.

Тех, кто с ним сталкивался, он поражал глубиной образованности, причем живой,

естественно и постоянно включенной в речь и письмо, необъятной памятью, мгновенной и точной реакцией в беседе, споре – ни одного необязательно-общего высказывания, – виртуозной словесной игрой, обнаруживающей этимологические, не-переносные тона и оттенки смысла, способностью бесстрашно додумывать мысль до конца, «до мускула» – и тут же без видимого усилия воплощать ее в острую, занимательную фабулу, подобно герою его шедевра – «Книжной закладки».

«…Гений и не нуждается в том, чтобы его учили фантазии; страдая от собственной чрезмерности, он ищет у людей лишь одного: меры», – писал Кржижановский. И не счел себя готовым к встрече с читателем, пока не научился укрощать собственную чрезмерность – мерой: сюжета, фабулы, стиля.

Новеллы, сложившиеся к середине двадцать второго года в рукопись «Сказок для вундеркиндов», явили бы читающей публике зрелого, уверенного в себе писателя: оригинального мыслителя и замечательного стилиста. Правда, здесь еще чувствуется подчас, сколь нелегок оказался для него «выбор между Кантом и Шекспиром», путь от философского к образному осмыслению жизни, ее неповторимо-вечных коллизий.

Тем не менее уже в этой рукописи есть главное – писатель, каких еще не было. Например, в некоторых вещах проступают «кафкианские мотивы» – так видится сейчас, но тогда Кафка был еще жив, не издан, бесславен; доподлинно известно, что Кржижановский впервые прочитал его только в 1939 году. Другие страницы для нынешнего читателя, вероятно, перекликнутся с Борхесом, с его куда более поздними сочинениями…

Однако встреча с читателем не состоялась – с виду чисто случайно. Кооперативное издательство «Денница», подготовившее книгу к выпуску, внезапно разорилось (несчастным случаем, еще менее зависимым от писателя, выглядит провал и последней его попытки издать книгу, которую наконец-то удалось «вбить» в издательский план усилиями Евгения Лундберга и редактора «Советского писателя» прозаика Александра Митрофанова, – ее отправят в типографию за считаные дни до войны, в конце мая 1941 года; но не чрезмерно ли сгущение случайностей – для одной жизни?). Кржижановского это не смутило. Тревожного знака судьбы он попросту не заметил. И продолжал писать как ни в чем не бывало – много, стремительно, увлеченно.

Последовавшие затем неудачи списывать на несчастливые совпадения уже не приходилось. Начать с того, что во время сорок девятого представления «Человека, который был Четвергом» сорвался один из лифтов, которые – по воплощенному сценографом замыслу режиссера – позволяли персонажам действовать на нескольких уровнях одновременно, возносили их в небеса и погружали в преисподнюю. Находившиеся в нем артисты получили легкие травмы, больше перепугались, чем пострадали. Тем не менее комиссия по технике безопасности, состоявшая из технического персонала, «пролетариев театра», то бишь из тех, которые этот самый лифт небрежно закрепили, потребовала изменения сценографии. Таиров наотрез отказался – и снял спектакль с афиши. Этот лифт, с ускорением падающий в бездонную шахту, стал метафорой судьбы всего творчества писателя.