Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем

Он – урбанист, писатель-горожанин. Его отношение к так называемой «живой природе» – взгляд горожанина окрест на загородной прогулке или на даче. А его городские пейзажи суть портретные зарисовки.

Он пишет портретную галерею города подробней, чем изображает внешние облики своих персонажей, где чаще всего ограничивается минимумом характерных – или, напротив, обыденных – примет.

С середины двадцатых годов проза Кржижановского возникает как бы на пересечении выученного (то есть изначально неродного, родным был польский) языка – и выученного

(опять-таки неродного) города. И, глядя теперь, с полувековой дистанции, на «общий план» всего, что создано Кржижановским, видишь подобие градостроения, расходящегося от единого центра концентрическим эхом неровных, условных колец.

Если в начале его прозы – «Сказки для вундеркиндов», композиционно-сложное сцепление новелл-притч, то в конце – «Мал мала меньше», цикл миниатюр, только «темы», каждая из которых могла быть разветвлена, кабы на то воля автора; причем и в «числовом выражении» они практически совпадают: в первой рукописи – двадцать девять вещей, во второй – тридцать. Между ними – четыре книги новелл, пять повестей. Если первое, что написано приезжим Кржижановским, – «Штемпель: Москва», то и последнее, что всколыхнуло ненадолго его, уже бросившего писать, – она же, Москва, и очерки эти – «Москва в первый год войны» – не оставляют сомнения в авторстве ее жителя, обывателя…

Кржижановский приехал в Москву, выздоравливающую от озноба Гражданской войны и военного коммунизма, вспоминающую свое «столичное» прошлое и словно бы примеряющую его к своему настоящему и будущему. Начало нэпа благотворно сказалось на самочувствии города и его обитателей. Всего заметнее это было в столичной культурной жизни, насыщенной и разнообразной. Поэтические вечера имажинистов и футуристов, театры Мейерхольда и Станиславского, Таирова и Вахтангова, концерты, выставки, кооперативные издательства и литературные салоны… На то, чтобы войти в этот круг, привлечь к себе внимание, завоевать известность, Кржижановскому понадобилось несколько лет. И эти же годы совпали с установлением все более жесткого, наконец тотального, контроля над литературой, вообще искусством, с обозначением единственно допустимого официального направления работы художника. Шаг вправо или влево стал считаться побегом. И не было недостатка в бдительных добровольцах-конвойных – редакторах и критиках, стреляющих без предупреждения, истово и плодотворно трудящихся в жанре доноса.

С начальных же лет советской власти, да что там лет – месяцев, новые хозяева страны звериным инстинктом самосохранения уловили опасность, исходящую от деятелей культуры, гуманитариев (иначе какого дьявола было вынуждать их к отъезду за границу, а то и высылать насильно целыми сотнями, ведь не заговоров же, в самом деле, страшились!). В самой природе этих людей, внутренне свободных – по определению, по принадлежности к мыслящему меньшинству, – таилась угроза основе основ тоталитаризма: монополии на сознание всех и каждого жителя государства. Мирное сосуществование «блюстителей дум» с «властителями дум» невозможно. Писатели, философы, историки легко и внятно разгримировывали демагогические словоизвержения коммунистических идеологов, рассчитанные на массовое гипнотическое действие. У них к этому гипнозу был стойкий иммунитет; найти ответ на сакраментальный вопрос: «Кому выгодно?» – не составляло труда.

Воинственные марксисты-материалисты, в сущности, были вульгарными мистиками, спиритами, вознамерившимися материализовать «бродячий призрак коммунизма» – и натурализовать его «в одной отдельно взятой стране». Великая эта цель заведомо оправдывала любые средства, впрочем не оригинальные: ничего нового тирания не изобрела с незапамятных времен и изобрести не может, потому что не способна на творческое усилие – только на волевые, силовые действия. На беспощадное подавление инакомыслия, то бишь мышления как такового, которое всегда – «инакое». На введение безраздельного государственного крепостного права на любого гражданина страны, или как там вернее его назвать, быть может, вслед Кржижановскому, «эксом», экс-человеком. Достаточно сказать, что уже на нашей памяти, всего несколько десятков лет назад, было официально и публично заявлено, что попытка писателя своевольно, без дозволения свыше печататься за границей будет расцениваться как нарушение государственной монополии (sic!) на внешнюю торговлю – с привлечением ослушника к уголовной ответственности…

Писатель в услужении у государства – раб. «Человек, продавший свою голову, продает и свободу, – говорит персонаж трагикомедии Кржижановского «Тот третий». – Беглый раб, как определяют наши юристы, есть лишь вещь, укравшая себя самое».