Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем

Этот революционный театр играет пьесу о том, что «распалась связь времен» и с нею – веками складывавшаяся система межчеловеческих связей и гуманитарных ценностей. Но «светлое будущее» никогда не наступит, если ради него в жертву принесено настоящее и отрицается прошлое. Герой прозы Кржижановского – человек, ищущий экзистенциального выхода из коллективного энтузиазма-безумия, нащупывающий – чаще всего безуспешно – хотя бы подобие равновесия в шатком, рассыпающемся мире посткатастрофной эпохи.

«Будьте всегда сострадательны к познаваемому, вундеркинды, – сказано в „Катастрофе“. – Уважайте неприкосновенность чужого смысла. Прежде чем постигнуть какой-нибудь феномен, подумайте, приятно ли было бы вам, если б, вынув из вас вашу суть, отдали б ее в другой, враждебный и чуждый вам мозг». Нам, выросшим на эзоповом языке всего лучшего, что в советские десятилетия создано литературой метрополии, не приходится ломать голову: о чем речь? Но современники писателя – из «вундеркиндов» – были не глупее нас. И не понаслышке знали, что все действия новой власти как раз и означают: «неприкосновенность» чужого смысла приказала долго жить.

Выдирая вещи Кржижановского из контекста эпохи, Горький приглушал, затушевывал прежде всего их эсхатологичность, лишал звучание важнейшего обертона. Подобным образом обращаться с тем, что

написано, было возможно, лишь решительно игнорируя то, когда это написано.

Вообще-то, не стоит переоценивать датировку того или иного литературного произведения. Прямой отклик писателя на события социальные и политические редок. Еще реже ему сопутствует в этом деле удача. Во избежание недоразумений: речь преимущественно о прозе. Поэзия на все реагирует острей, эмоциональней, да и возникает стремительней, нежели проза, требующая, по слову Пушкина, мыслей, мыслей и мыслей, зреющая медленно, в проживании и переживании происходящего, устанавливая постепенно дистанцию и тот угол зрения, что позволяет охватить отходящее как можно полнее – и всякой частности определить единственное место в картине, где все связано со всем.

Поэт догадывается о сути – тем более убедительно, чем точней, пластичней и многозначней его слово. Философ додумывается

до нее. Прозаик дописывается.

Бывают, однако, тектонические сдвиги истории, преобразующие и концентрирующие творческую энергию, так что художник безошибочно прозревает в настоящем будущее, изображает его не гипотетически, но с отчетливостью свершившегося, прошедшего. И тогда дата, выведенная под сочинением, становится полноправною последней его строкой и – на все времена – как бы ключом к нему. Современникам это, как правило, столь очевидно, что и в голову не приходит – оставить напоминание для потомков.

Максимилиан Волошин поэму «Россия» – о трагической цикличности истории страны – завершил в феврале двадцать четвертого года. Менее чем через месяц после смерти Ленина. Поэт, расчислявший собственную жизнь по семилетьям (см. его «Автобиографию»), итожил семилетний цикл революции:

И этой ночью с напруженных плечГлухого Киммерийского вулкана

Я вижу изневоленную РусьВ волокнах расходящегося дыма,Просвеченную заревом лампад –Молитвами горящих о России…И чувствую безмерную вину

Всея Руси –пред всеми и пред каждым.

Тем же годом помечена повесть Кржижановского «Странствующее „Странно“», в одной из глав которой описана гибель организма, пораженного горячечным бунтом красных кровяных телец, этих «пролетариев крови», не ведающих самоубийственности своего порыва и необратимости его.

Эта метафора еще не раз возникнет в представлении его персонажей. «История вечно кружит то внутри горячих артерий, то медленно, капля за каплей, по холодным протокам лимфатических систем» («Швы»).

Годом позже Михаилом Козыревым написана повесть «Ленинград», одна из первых в мире антиутопий. Повод – переименование бывшей столицы в честь почившего вождя. Действие происходит сперва в десятых, затем в начале пятидесятых годов и завершается «хроникой» неудачной попытки свергнуть коммунистический режим. Автор попал в мясорубку репрессий, погиб – за полвека до первого издания своей книги – и до всего, чему мы стали свидетелями.