Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем

В 1925 году Кржижановский, уже имевший некоторый опыт сотрудничества с киностудиями, написал сценарий с таким заглавием и предложил его «Межрабпромфильму» (недурно звучащее сращение!). Сценарий был отвергнут. Сделав несколько переделок и безуспешно попытавшись наладить отношения с другими постановщиками, писатель отказался от кинозатеи и принялся «переводить» сценарий в прозу, в повесть, которую и завершил к лету 1927-го. Насколько мне известно, это первый опыт, намного опередивший нынешнюю, сперва западную, а затем и российскую практику «романизации» фильма (в отличие от куда более традиционной экранизации книги), когда роман пишется по сценарию и после

выхода картины на экран, да еще при условии, что она имеет кассовый успех. То есть служит и своего рода рекламой: если не гарантирует, то дает повод надеяться, что книга будет хорошо раскупаться.

Издательство «Земля и Фабрика» поначалу приняло «Мюнхгаузена» к печати. Потом засомневалось. И было отчего. То, что советскую якобы действительность

не удалось перефантазировать даже такому «гению фантазма», как легендарный барон, в изложении автора вовсе не выглядело комплиментом этой самой действительности. Скорей наоборот. И хуже всего – с редакторской точки зрения – было то, что «опасные» мысли и ассоциации возникали по мере увлекательного чтения как бы сами собой, иначе говоря, что замечательное мастерство сатирика несомненно.

Государство, начисто лишенное чувства юмора (недаром еще раньше, чем философы, его покинули и лучшие юмористы) и, стало быть, обреченное на сумрачный и нездоровый климат, ибо, по Кржижановскому, «юмор – это хорошая погода мышления», поощряло антизападное памфлетерство, вроде всяких «Месс-мендов», но с первых своих дней крайне раздражалось даже тенью улыбки в свой адрес. И чем дальше, тем агрессивней становилась эта нелюбовь. В 1925-м не дошло до печатного станка «Собачье сердце». Четырьмя годами позже был запрещен «Багровый остров», затем – Эрдмановы «Самоубийца» и «Мандат».

Понятно, что издательству рисковать не хотелось. И отказать непросто: за Кржижановского хлопотали весьма влиятельные литераторы. И тут кого-то из руководителей «ЗиФа» осенило. «Книга если выйдет, то с предисловием, в котором меня, вероятно, здорово разругают. Пусть», – писал Кржижановский жене в конце 1928 года. Запас «пустей» у него еще не иссяк.

Способ обезопаситься, публично отмежевавшись от печатаемого автора, на сей раз не понадобился – почти двухлетние редакционные мытарства рукописи кончились ничем. Но он все же вошел в советско-издательский оборот: позже – и надолго. Различия между отечественными и зарубежными авторами, а также между живыми и покойниками при этом не делалось. Интересующихся отсылаю – для примера – хотя бы к изданию стихов Киплинга (1936), где предисловие гласит, что поэт, конечно, апологет британского империализма и вообще бука, каких поискать, но читать его небесполезно, дабы лучше знать врагов своих, особенно тех из них, кто сумел «высокохудожественно» эти самые вражеские идеи воплотить; это, увы, не очень согласуется с тогда же звучавшими утверждениями, будто «буржуазный» художник ничего путного сотворить не в состоянии, ну, да, видимо, «обезопасить» издательство только ценою подобного противоречия и можно было. А в шестидесятых годах, на исходе хрущевской оттепели, по-твардовски прогрессивный «Новый мир», открывая публикацию мемуаров Эренбурга, предуведомлял читателей, что редакция далеко не во всем согласна с автором и что его писания о прожитой жизни грешат… субъективизмом! Поди откопай в штабелях мировой мемуарной литературы хотя бы один образчик объективных воспоминаний…

Этот специфический жанр оправдательных предисловий и послесловий, своего рода издательских «объяснительных записок», адресованных не столько читателю, сколько партийному начальству, – характерная черта советской литературной жизни. Попытайтесь вообразить, чтобы Сытин, Катков или Суворин таким образом морочили публике голову – из боязни, как бы мнение издателя не было отождествлено с мыслями автора. Правда, и рисковали они не головой, но лишь кошельком. Разница существенная.