Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем

В той повести писатель впервые – и мимоходом – коснулся темы «гений и злодейство», которую XX век – и не только в России – решал отнюдь не в духе пушкинского императива. Гениальный ученый, отдающий свое открытие в руки аморальных политиков (что, впрочем, тавтология), которые употребят его во зло человеку, не то чтобы не ведает, что творит, но попросту не задумывается до поры о своей ответственности за «прикладной» результат и озабочен только одним: убедиться – и убедить – в своей теоретической научной правоте. Чтобы поколебать, а затем и разрушить этот психологический стереотип, понадобились Оппенгеймер и Сахаров…

Герой новеллы «Желтый уголь» (1939) профессор Лекр находит выход из грозящего человечеству энергетического кризиса в использовании «даровой» энергии ненависти. Однако у благоденствия, воздвигнутого на такой основе, короткий век, минус на минус дает плюс, «империя зла» несет в себе заряд самоуничтожения: можно отсрочить его, но не избежать.

Оставляю читателю возможность самостоятельно продлить этот ряд – вплоть до самого поразительного, на мой взгляд, случая. Я имею в виду рассказ «Немая клавиатура» (1939), замысел которого тремя словами обозначен в «Записных тетрадях»: «Марш для безногих». Чтобы понять его происхождение, надобно вспомнить, что на духовное формирование Кржижановского существенно повлияла австрийская культура начала века (недаром одна из первых его студенческих поездок за границу была именно в Вену).

Берусь утверждать, что многие его вещи не были бы написаны или, вернее, были бы написаны иначе без знания Фрейда, Музиля, Перуца, Мейринка; его «малые формы», мастерски передающие мгновенные впечатления, выдают пристальное внимание к книгам импрессионистов Шницлера и Альтенберга. А неотвязная музыкальная тема его творчества подсказывает добавить сюда еще одно имя – Шёнберг. Переворот, совершенный Шёнбергом в музыке, невероятно расширил ее выразительные возможности. Более того – преобразованию подверглось, быть может, наиболее консервативное из эстетических чувств – музыкальный слух. Подобно физикам, открывшим радиоактивность и впервые расщепившим атом, одарив человечество неисчерпаемым источником энергии (а заодно и оружием уничтожения, от которого нет реальной защиты), их современник Шёнберг расщепил ядро «доброй старой» музыки

[69]. Мир буквально взорвался додекафонией звуков. И тогда герой рассказа Кржижановского сел к роялю с немой, лишенной струн клавиатурой. И публика услышала тишину.

А произошло это за десятки лет до того, как столп современного музыкального авангарда Кейдж обнародовал свои «4 минуты 33 секунды»: столько – по хронометру – сидит музыкант на сцене за инструментом, не прикасаясь к нему…

Таких случаев слишком много, чтобы говорить о случайностях. Тут угадывается некая система. Тем более что Кржижановский дал несколько подсказок, помогающих читателю его прозы, увлекательной и нелегкой, стремительной и не позволяющей взгляду заскользить по поверхности, по фабуле.

Начало своего писательства он обозначил моментом «выбора между Кантом и Шекспиром». То есть между логикой философской мысли и интуицией художественного творчества. Разумом он выбрал Шекспира. Однако написанное им продемонстрировало не столько превосходство «суда образов» над «понятиями», сколько умозрительность самой антиномии.

«Обращаться с понятиями как с образами, соотносить их как образы – вот два основных приема моих литературных опытов» («Записные тетради»).