Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем

Помнится, в середине шестидесятых годов, когда журнал «Москва» напечатал мемуары Вертинского, их зачитывали до дыр, жадно принимая на веру – оптом и в розницу – от первой до последней строки. Тем паче – тема Русского Зарубежья была в диковинку у нас. А тут – «возвращенец». Орфей, и сам выбравшийся из преисподней, и Эвридику прихвативший. И вот в разгар этого бума мне рассказали, что некая преклонных лет дама, дочитав до упоминания о том, что в эмиграции Вертинский одно время «держал ресторан», в котором «немножко пел», раздраженно захлопнула журнал, отшвырнула и больше к нему не прикоснулась. «Все – вранье! – обиделась она. – Это у меня был ресторан, а он там только „немножко пел“».

Вспомнилось по ассоциации.

О фильме «Праздник святого Йоргена» критики писали взахлеб, удовлетворенно увидев в нем шедевр режиссерского искусства Протазанова – и отмечая ярко сверкнувшую новую грань его дарования: остроумный и мастерски сделанный сценарий. Каково было читать все это Кржижановскому! Бог с ней, с истиной, – перед людьми неловко: когда сочинял сценарий, пересказывал эпизоды, ситуации, трюки Булгакову, Шенгели, Таирову, а в титрах – Протазанов «един в двух лицах», пояснивший – при «выяснении отношений», – что имя подлинного сценариста «выпало» по недоразумению, без чьего-либо злого умысла (верится, правда, с трудом: еще до начала съемок, когда кто-то из газетчиков сообщил, что Протазанов заканчивает сценарий нового фильма, режиссер вранья не опроверг).

Позже история повторилась. Когда вышел на экраны «Новый Гулливер», выяснилось, что Кржижановский в титрах опять-таки не значится. Хотя именно ему пришлось буквально спасать это кинотворение: работая день и ночь, в рекордно ничтожный срок писать сценарий взамен чужого и провального, загнавшего съемки в тупик, да еще изощряться, чтобы отснятый прежде материал можно было использовать, спасти съемочную группу от перерасхода пленки и прочих средств. Ну а лавры безраздельно достались Птушко, о ком Кржижановский сказал в сердцах, что за тему о Гулливере не стоило браться лилипутам.

Есть и намного более поздние случаи. В 1987 году был издан сборник «Режиссерское искусство Таирова». Одна из статей посвящена несостоявшейся постановке «Евгения Онегина», намечавшейся к столетию со дня гибели Пушкина. И там сказано, что Таиров, готовясь к постановке, столь глубоко проникся «романом в стихах», что даже составил по нему «Календарь Онегина» – на зависть записным пушкинистам. Между тем пушкинистом-то был автор инсценировки Кржижановский, а Таиров только «немножко пел»: восторженно оценил эту работу; сохранились его и Алисы Коонен письма и телеграммы, в которых они буквально умоляют Кржижановского поскорее всё завершить, то есть внести хотя бы часть поправок, на которых настаивает репертком (с точки зрения Кржижановского – совершенно бессмысленных). А упомянутый «Календарь» Таиров получил готовым – в копии. Оригинал хранится в архивном фонде Кржижановского. Автор статьи мог без труда это обнаружить, но, как удалось мне узнать, даже и не подумал, зачарованный, вероятно, «несоизмеримостью» великого режиссера и неведомого «либреттиста»…

Еще лет через пять дошло и до курьеза. По радио исполнялась музыка Сергея Прокофьева к «Евгению Онегину». Та самая, которую упорно отказывался он писать, несмотря на уговоры Таирова, пока не услышал инсценировку в чтении Кржижановского, – и через две недели принес партитуру. Для не посвященных в эту историю слушателей так и осталось загадкой: с какой такой стати вздумал Прокофьев тягаться с Чайковским…

Кто пробовал – знает, каково работать «в стол», без шансов на печатание, особенно тогда, когда стол твой уже набит битком – и, кажется, ни единого листка больше не примет. А кто не пробовал – Бог не дай тому испытать отчаяния, все жестче с годами терзавшего Кржижановского, у которого и стола-то настоящего никогда не было, по мере того как разбухали груды неизданного. «Я каждый раз начинаю верить заново», – писал он Анне Бовшек, когда забрезжила очередная призрачная надежда на выход книги.

«Я не знаю, где наша литература; может, на книжных витринах, а может, в ящиках для рваной бумаги. Во всяком случае, люди, верящие в витрину, не слишком верят».

Его мучил страх: случись что с его бумагами – восстановить их будет невозможно. Если даже будет кому восстанавливать. На то, чтобы застраховаться от этого – машинописными копиями, не было денег. К счастью, сохранилось почти все. Не удалось пока обнаружить лишь упоминаемые в письмах и автобиблиографии новеллу «Лес карандашей» и полный текст «Путешествия клетки», дошедший до нас оборванной на полуслове машинописью, да комедию «Четвертый дурак», возможно, правда, незавершенную.

Поводы для страха были реальны и, я бы сказал, индивидуальны. Вот, к примеру, эпизод – из нескольких.

Уже говорилось о его («Пруткова-внука») комментариях к писательскому съезду. Две журнальных колонки: слева – подлинная цитата, справа – отклик на нее. Бухарин говорит о Пастернаке: