Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем

Возможностей «приносить пользу», то есть активно сосуществовать с государством, с его «нищетой философии», где поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть вынужден, Кржижановский не только не видел, но и не рассматривал. Не стоит путать стремление выжить с желанием пожить…

«Если к лакейской салфетке приделать древко, знамени все-таки не получится» («Записные тетради»).

Пока хватало душевных сил, он продолжал работать, не давая себе поблажки, – мол, все равно не напечатать! Свидетельству черновиков можно верить. Разве что сочинения становятся все короче: дыхания хватает на несколько страниц, не больше. Потом – приступ удушья. И он замолчал. Как Свифт.

Изредка через силу еще что-то делал – статьи, переводы: скудный, едва поддерживающий существование заработок. Последние переводы – с польского. Последние статьи – о польской литературе. Воспоминания детства.

А после стали невозможны и эти занятия. В начале двадцатых годов в статье «Читатель»[70] Кржижановский писал: «Отысканный физиологами у третьей теменной борозды мозга „лексический“ центр, заведующий процессами связывания книжных знаков с их значениями, будучи поражен, убивает читателя и человека, ведя его к так называемой алексии

». Именно это с ним произошло. Убило в нем и читателя, и писателя. Дальше было семь месяцев агонии.

«Возражать против надвигающегося на меня небытия бесполезно. Может ли след ступни на песке спорить с ветром» («Записные тетради»).

Творческое наследие Кржижановского, на наших глазах целиком возникшее из небытия – уже после столетия со дня рождения Писателя без Книги, – случай уникальный даже в истории нашей культуры, мягко говоря не поскупившейся на отлучения художников, которые могли бы стать ее гордостью, но только посмертно встретились с читателем, зрителем, слушателем неискаженно, неподцензурно.

Его архив – более трех тысяч страниц машинописи. Сотня из них особо интересна, ибо дает понятие о масштабе несделанного. Это цикл «Мал мала меньше» (1937–1940): притчи, сказки, анекдоты, лирические миниатюры и бытовые зарисовки, совсем краткие, от нескольких строк до трех страниц, хотя любую из этих вещей можно «развернуть» в повествование не меньшее, чем его новеллы двадцатых годов. Тут видится желание удержать, умиротворить

темы, разбегающиеся, отказывающиеся «стоять в очереди» к писателю, уставшему наделять их полнокровной, подробной жизнью. Но и микрожанром он владеет мастерски, примерами тому – «Игроки» (отзвук «Жизнеописания одной мысли» – обреченность кантовского «звездного неба» при отсутствии «морального закона»), «Эмблема» (где бросающая слабую тень на диск солнечных часов травинка – сестра Паскалева «мыслящего тростника»), «Утренняя прогулка леса» (вариация на шекспировскую тему Бирнамского леса из «Макбета»), «Три сестры» (догадка о происхождении гения)…

Сюда же примыкают «Записные тетради»: собрание сюжетов, фабул, заглавий, афоризмов, доводимых – и доведенных – до алмазного блеска фраз и неологизмов. Опись ненаписанного. То самое «кладбище вымыслов», о котором говорит один из членов «Клуба убийц букв». Причем сформулированной темы бывает вполне достаточно, чтобы не писать

.

В «Поэтике заглавий», выросшей из словарной статьи «Заглавие», – единственной его книжке, тоненькой почти до прозрачности (34 страницы), изданной Евдоксией Никитиной в 1931 году, чтобы придать какой-никакой «профессиональный статус» писателю, оставшемуся без работы и под угрозой высылки из столицы при очередной «паспортизации» ее жителей, – в этой книжке, вышедшей ничтожным тиражом и памятной специалистам, потому что до недавних пор она была единственной теоретической работой на данную тему, Кржижановский предсказывал, что нарастающая книжная лавина, ползущая на читателя двадцатого столетия, сделает роль заглавия как никогда значительной, если не решающей, – так сказать, квинтэссенцией «содержания». В «Записных тетрадях» есть отличные образцы называния неосуществленного.

«Трактат о том, как невыгодно быть талантливым». Или: «Разговор легендарного Кампанеллы с Кампанеллой историческим». В первом случае фабулой могла бы послужить судьба самого Кржижановского. Во втором… Ну, скажем, прогулка платоновским Чевенгуром, социалистическим Городом Солнца.

Впрочем, пытаться что-либо домыслить за него – напрасный труд. Приключения его мысли непредсказуемы.