Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем

В этой прозе – ничего второстепенного. По закону «обратной перспективы» дальние планы отчетливы и близки. Благодаря «перестроению теории ассоциаций в теорию валентных связей» («Записные тетради») все связано со всем, сведено в органическое единство: ритм, стиль, пластически виртуозное владение словом, свойственное скорее поэзии, чем прозе. Стоит, например, извлечь из строк щедро вкрапленные – нет, словно сами собой высверкивающие – неологизмы, и они тут же тускнеют, а включенные в любой другой текст, безразлично – устный или письменный, не дадут ничего подобного тому, прежнему эффекту. Они не предназначены для пополнения словарей, но здесь и сейчас – незаменимы. В этой прозе нет синонимов – свойство поэзии, подмеченное еще Карамзиным. Слова у Кржижановского движутся в поле взаимного притяжения, бросают отсветы друг на друга, обнаруживая нетривиальные значения и неожиданные оттенки смысла. И быть может, тайна вот этого движения – единственное (и решающее!), чему не способен научиться тот, кто родился не-писателем. «В сущности, писатели – это профессиональные дрессировщики слов, – говорил Кржижановский, – и слова, ходящие по строке (курсив мой. – В. П.), будь они живыми существами, вероятно, боялись бы и ненавидели расщеп пера, как дрессированные звери – занесенный над ними бич».

При всей фабульной увлекательности, тут не больно-то разгонишься при чтении, не заскользишь взглядом по строчкам, к чему небезуспешно пытается приучить нынешняя эпоха скорочтения. Писатель регулирует, притормаживая на виражах, темп следования от образа к образу, от мысли к мысли. И, добровольно следуя за ним, непременно обратишь внимание на все, что внимания стоит.

В частности, на имена. Кржижановский исследовал ономастику Шекспира, Пушкина, Чехова (одну из статей о его творчестве так и озаглавил: „Писательские святцы“ Чехова»). Потому что имя персонажа для него всегда содержательно, всегда элемент поэтики (как и безыменность). В зависимости от замысла оно может прочитываться сразу, явно, либо после обдумывания.

Сутулин («Квадратурин») зажат, ссутулен

теснотой «спичечной коробки», которую чисто условно можно назвать жилой комнатой. Фамилия поручика Зыгмин («Сквозь кальку») происходит от Зыгмунд (то есть – в обиходном сокращении – Сигизмунд) – потому что в новелле проступает мотив автобиографический: недолгое – первые месяцы Первой мировой – пребывание на воинской службе, а занимавшая Кржижановского тема двойника откликается двойственностью самой действительности. Или движение жизни, застывающее в строки под пером Иосифа

Стынского, биографа героя «Воспоминаний о будущем» Макса Штерера, заглянувшего в своем странствовании сквозь время на семь лет дальше жизни своего создателя, в пятьдесят седьмой…

Проза Кржижановского многослойна: его излюбленные приемы – рассказ в рассказе, сон во сне, театр в театре. И глубина проникновения в каждое произведение напрямую зависит от культуры читателя и его готовности к усилию сомыслия и сотворчества. Она никого не отстраняет, не числит в посторонних, никому не воспрещает входа. Единственное, на чем настаивает, – иметь дело только с читателем. А разница между читающим и читателем,

как заметил еще Вяземский, примерно такова же, как между пишущим и писателем.

Прочитав «Трагическую ежедневность» Джованни Папини, предваряемую тремя предисловиями: «для поэтов», «для философов», «для эрудитов», – Кржижановский тут же довел идею итальянца до «абсолюта», до желания написать книгу, состоящую из одних предисловий, – для всех, кто читает книги. Он этого не сделал, однако вертикаль восприятия любого из его произведений может быть прочерчена вполне отчетливо.

Один станет следить лишь за интригой, благо фабула всегда напряженна и динамична. Другому откроется богатый пласт скрытых цитат, реминисценций, ассоциаций, «бродячих сюжетов», связующих впервые читаемую вещь с читанным прежде – из мировой литературы, причем «дежурный» упрек в литературности по отношению к Кржижановскому не более справедлив, чем обвинение в том, что подавляющее большинство употребляемых им слов уже использовали другие писатели. Третий сумеет «подключиться» к току образотворящей мысли, пульсирующей «между Кантом и Шекспиром». Четвертый обнаружит в размышлениях автора-персонажа основные идеи, например, философии языка, возникшей позже – и «в нескольких границах» от Москвы. И так далее – чем глубже, тем больше открывается.