Времена и люди. Разговор с другом

Я ожидал увидеть бушлат, тельняшку, может быть, сверкающую в ухе серьгу, а дверь мне открыл ветхий старик, кудлатый и совершенно желтый, даже отдаленно не напоминавший морского волка.

Я назвал себя, он поморщился и спросил:

— Тайком от мамаши?

— Что вы, дядя Леня!

Он усмехнулся:

— Ладно, ладно…

Стоило мне переступить порог, как я понял, что не зря работало мое воображение. Маленькая, в одно окно, комната дяди Лени, с ободранными обоями и прокуренная до желтизны, была так прекрасна, что я сначала замер на пороге и только спустя минуту вошел.

На обеденном столе, в открытой горке, на грубо сколоченных полках и даже на полу стояли модели военных кораблей, начиная от броненосца «Заря свободы», крейсеров «Бородино» и «Измаил» и кончая бывшей царской яхтой «Штандарт». Яхта еще была в работе, не хватало капитанского мостика, не хватало одной трубы, на полубаке лежали инструменты самых причудливых форм, какие-то чудесные лобзики и пилочки, лежал кусок дранки для обшивки и даже кусочек алого бархата для дорожки, по которой поднимаются высочайшие особы…

Дядя Леня, кажется, заметил мой взгляд, но зевнул и сел в кресло. Пока я изучал корабли, поражаясь точности деталей — кто-кто, а я имел основания считать себя знатоком: корабли, карты, лоции — это было мое, выстраданное, — он закурил отвратительно вонючую самокрутку. Прислушавшись к его молчанию, я тоже прикинулся равнодушным и даже пожал плечами, заметив в углу, между горкой и потертой кожаной кушеткой, старинный парусный корвет.

Наконец я оторвался от кораблей и стал расспрашивать дядю, на какой посудине он сейчас плавает и где побывал за последние годы.

— Мальчик, — сказал дядя Леня не то насмешливо, не то грустно, — ты слышал такое слово «блокада»?

Разумеется, я слышал это слово и тогда, в девятнадцатом году, и иногда по нескольку раз в день.

— Играть на рояле, — продолжал дядя Леня, — в блокаде можно, но плавать в блокаде нельзя. Все давно кончено, я служу кассиром на Северной судостроительной верфи. Как видишь, на этой работе у меня остается еще время… — И он небрежным жестом обвел свой флот. — Иди, мальчик, я устал, а мне еще надо сегодня закончить эту чертову яхту.

Из всей его речи больше всего меня поразило слово надо. Надо делать уроки, надо учить детей музыке, надо пилить дрова, надо воевать — все это понятно, но согласитесь: странно, когда старому, насквозь прокуренному старику надо закончить модель царской яхты «Штандарт».

Я вздохнул, шаркнул ножкой и, прощаясь, спросил:

— А мне можно еще раз… к вам?

— Можно. — И он твердо взглянул мне в глаза. — Корве́т, — сказал дядя Леня, сильно упирая на второй слог, — корве́т я меняю только на хлеб. Фунт хлеба, иначе говоря, в восемьсот раз дешевле, чем взяли бы за эту работу до… — Он подумал и сказал: — До войны.

— А «Заря свободы»?

— «Заря свободы»?.. Бывший «Император Александр II»? Пойдет за махорку. Фунт, а? Все-таки флагман… — И он очень четко записал мне на клочке бумаги: «Махорки фунт, яхта «Штандарт» — перловка или «яча».

— Овес у вас есть? — спросил он меня, как спрашивают в лавке, но он почти угадал: мама получила паек в Первой музыкальной школе для детей рабочих и крестьян, и действительно, овес в ее пайке в то время был. Мы его тщательно перебирали и по воскресеньям варили из него кашу.

Я вернулся домой под вечер. Мама, как всегда, была за роялем. Я вошел тихо и долго стоял, слушая фантазию Шумана, но мыслями был за Нарвской, и «Заря свободы», немыслимо прекрасная и уцененная в сотни раз, плыла мне навстречу по черной лакированной деке рояля.

— Что с тобой? — спросила мама, заметив мой мрачный вид.

— Я был у твоего двоюродного брата, — начал я как можно торжественней, но не выдержал, сбился с тона и рассказал все, как было. Мне казалось, что моя исповедь заставит дрогнуть мамино сердце, но едва я дошел до фунта хлеба, как она гневно меня перебила:

— Какая гадость, он спекулянт и мародер! В то время как Петроград задыхается в тисках блокады… Я запрещаю тебе всякое общение с этим типом… Мне… мне стыдно за тебя… — сказала мама и отвернулась.

Впервые я видел на ее глазах слезы.

Я дал честное слово больше не встречаться со «спекулянтом и мародером», и все лето держал слово, но, читая о море и мысленно сражаясь с пиратами и открывая неизвестные архипелаги, я все время видел перед собой комнату в одно окно, с желтыми ободранными обоями, и слышал, как гремит жесть на крыльце. А как-то раз ночью проснулся и совершенно ясно увидел на верхней полке этажерки двенадцатипушечную «Зарю свободы». Я вскочил, бросился к этажерке, но только зря стукнулся о ее дубовую лапу: в ту же минуту броненосец исчез. Я снова залез под одеяло, но уснуть больше не мог. Ничего я так жадно не желал, как иметь свой собственный корабль, здесь, дома, на этой вот этажерке с нелепыми дубовыми лапами.