Вторая попытка

– Что такое диссертация Чернышевского, озаглавленная им как «Эстетические отношения искусства к действительности»? Это детский лепет школяра на неподъемную для него тему. Логика рассуждений автора то и дело воскрешает в голове читателя оригинальную метафору – «сапоги всмятку». Обстоятельная ограниченность его представлений и скудость привлекаемого материала исчерпывают читательский интерес максимум к 20-й странице неудобоваримого текста. Чего, впрочем, вполне достаточно, чтобы понять, что хочет сказать автор, как он намерен обосновывать сказанное и каким образом он рассчитывает утвердиться в своих примитивных представлениях как в истине. Тот факт, что автор все же получил за это свое сочинение степень магистра, свидетельствует об удивительно низком уровне образовательной системы России той поры. Впрочем, вся эта плеяда радикальных литераторов – Чернышевский, Добролюбов и Компания – писала в сущности ногами… Конец цитаты. В скобках: Сиринъ. «Ногами» – в разбивку…

– Если этот Сирин так по-хамски отзывается о Чернышевском, значит, он реакционер! – заключила Лидия Парамоновна. И непримиримо уставилась на довольную Эмму Вардановну. Эмма Вардановна пожала плечами:

– О Достоевском этот Сирин отзывается еще хуже…

– Эмма, ты знаешь, кто такой этот Сирин?! – обрадовалась Лючия Ивановна. Гретта Гургеновна бросила ревнивый взгляд на физичку.

– Увы, не знаю, – развела руками Эмма Вардановна.

– Среди дореволюционных историков и философов такого автора нет, – авторитетно заметил Авенир Аршавирович. – Кстати, среди белоэмигрантов – тоже…

– Марта Тиграновна, а не позвонить ли мне профессору Гахапарову насчет этого Сирина? – вошла с ходатайством Гретта Гургеновна.

– Только ни слова о сочинении, Гретта! Скажешь, что тебе просто попалась эта фамилия, и ты просто так заинтересовалась, кто же такой этот реакционный Сирин. Поняла?

Гретта Гургеновна кивнула, встала и направилась к телефону.

– Эмма, а что этот Сирин у тебя несет? Тоже неисправимо хамит? – обратилась Лючия Ивановна к Эмме Вардановне.

– Да у меня-то Сирин в сравнении с Брамфатуровым еще ничего, терпимо. А вот Брамфатуров… Даже стихи Михаила Светлова специально в пику Достоевскому переврал:

– Печорин! Мне страшно!Всюду темно!Мне кажется, старый мой друг,Пока Достоевский гудит в казино,Раскольников глушит старух.

Странно, я думала, он любит Достоевского, а он, оказывается, его терпеть не может.

– Неужели больше, чем Чернышевского? – не поверила Лючия Ивановна.

– А вот послушайте: «Можно сказать, что Достоевский в совершенстве овладел искусством монотонной занимательности текста. Особенно преуспел он в этом в пухлой книге под названием «Бесы» (но и в разбираемом нами романе в грязь лицом по этой части не ударил). Томить и мучить читателя – едва ли не главная, возможно, подспудная, не осознаваемая, задача Достоевского как автора. Причем выполнению этой задачи служит буквально все: и болтливая многословность письменной речи, отягощенная синтаксической нищетой и интонационной скудостью; и тщательно испещренная многозначительными намеками интрига; и внезапные ретардации с непременными плеоназмами, когда читателя, уже облегчено вздохнувшего, вдруг возвращают обратно к тому, от чего, как ему счастливо казалось, он только что избавился, и, наконец, обязательные пятые акты с их скандальной и мнимой всеразрешимостью, вставляемые автором без разбору – в завязке, в развитии, в кульминации, в развязке… Так что с полным основанием можно сказать, что Достоевский старается сосредоточить свой рассказ около известных (сиречь болевых) точек читателя, а вовсе не персонажа. Персонаж – лишь повод помучить публику, в том числе – своими заветными мыслями, идеями, верованиями, суевериями…» Кстати, Люся, у него тут есть и прямое сравнение Достоевского с Чернышевским…

– Чье? Сирина?

– Да нет, по-моему, его собственное. «По сравнению с Чернышевским как с автором «Что делать?», Достоевский, конечно же, классик, гений, непревзойденный мастер путаного слова, причем в любом из своих романов. Но если сравнивать двух этих авторов как публицистов, то один стоит другого, поскольку оба не стоят ничего. То же – относительно их литературоведческих трудов: речь Достоевского о Пушкине на юбилее вполне сопоставима по мере общего недомыслия и идеологического исступления со статьями Чернышевского о том же самом авторе…»

Авенир Аршавирович почувствовал прилив некоей гордости и даже тщеславия: пожалуй, «монструозная империя» в его записке перевесит все эти рискованные пассажи из сочинений вместе взятые.

– Сжечь! – немедленно очнулось правое полушарие.

– В уборной! – напомнило левое.

– А может, я пострадать хочу? – заартачилось вдруг личное эго историка. – Что, героям Достоевского можно, а мне нельзя?..

– Странно, – вдруг подала голосок упорно не отвлекавшаяся от порученного ей чтения пионервожатая Кнарик[93], – а в беловике он Чернышевского хвалит и даже защищает…

– Хвалит? – изумилась Лючия Ивановна.