Вы меня слышите? Встречи с жизнью и смертью фельдшера скорой помощи

Я на машине, на поздней смене, куда входит самая загруженная часть суток, переход между днем и ночью. Смысл в том, что машина без транспортного отсека для больных с большей вероятностью будет в доступе, поэтому при поступлении вызова одной из высших категорий срочности фельдшер сможет добраться до места быстрее и соблюдет важнейшие нормативы по скорости реагирования.

Я занимаюсь такими заданиями совсем недавно и еще не полностью осознал новую реальность. Работать на своей машине — значит работать в одиночку, и это внушает мне совершенно новый для меня тип ужаса. Как будто я снова начинаю с нуля. Не к кому обратиться за советом — и даже не с кем вместе переглянуться и растерянно пожать плечами. Некого послать за инвалидным креслом, когда все остальные средства ничего не дали — да и кресла нет, даже если было бы кому за ним сходить. Никак нельзя рвануться в спасительную больницу, потому что у меня нет возможности перевозить пациентов. Когда ты в машине быстрого реагирования, ты застреваешь на месте происшествия и делаешь, что можешь, доступными тебе средствами, зачастую в суматохе, или в беспорядке, или во враждебной среде, пока кто-нибудь не приедет и не спасет тебя.

Внезапно все вызовы, на которые меня посылают, приобретают очень серьезное звучание — как будто перевод на эту должность исправил все проблемы в системе оценки состояния больных, и за каждым углом меня поджидает катастрофа. Конечно, я забываю, что это та же работа, что и раньше, только я отправляюсь туда в другом антураже.

Меня распределяют на вызов из-за затрудненного дыхания. Это может быть что угодно. Женщина, шестьдесят четыре года, и на экране высвечивается, что у нее ХОБЛ — хроническая обструктивная болезнь легких. Может быть, у нее дома есть небулайзер или кислородная установка. Может быть, это какая-то грудная инфекция вырвалась из-под контроля. С большой вероятностью у пациентки лишний вес. Хорошо бы, чтобы дело происходило на первом этаже.

Я добираюсь до места за пару минут и нахожу нужный адрес, но не могу войти: перед домом живая изгородь. Голос с порога советует завернуть за угол на другую улицу: там калитка. Дорожка заросла, и мне приходится тащить оборудование через сорняки. Вытаскивать пациентку к машине будет очень весело. На это стоит обращать внимание.

— Спасибо, что приехали так быстро. Это моя мама. Она в самой первой комнате.

— Как ее зовут?

— Мэри.

— Хорошо.

Я ныряю в дверь.

— Давайте поболтаем с Мэри.

Но Мэри не до болтовни. Слишком много сил уходит на дыхание.

Дело происходит в старомодной гостиной. Тюлевые занавески на окнах, безделушки на каминной полке, перед газовым камином лежит коврик с цветочным орнаментом. На диване и двух креслах — салфетки; наверное, Мэри вышивала их сама.

Мэри сидит на краешке дивана и тянется вперед, как будто хочет взглянуть поверх соседа, сидящего впереди нее, на спортивных соревнованиях. Но проблема не в ее зрении: она пытается увеличить объем легких. На кресле напротив сидит муж, в руках у него кучка упаковок с лекарствами.

— Добрый вечер, Мэри. Вам трудно дышать?

Она пытается ответить, открывает рот, чтобы объяснить, но не может произнести ни звука. Вместо этого она округляет губы, выдувает воздух и сразу же втягивает его назад.

— Можно, я отвечу за нее?

Сын присел на подлокотник кресла.

— Конечно. Сколько времени вашей маме нехорошо?

Я беру запястье Мэри и пытаюсь нащупать пульс. Я смотрю, как тяжело поднимается и опускается грудь, отмечая усилие и скорость.

— Никогда не видел, чтоб ей было так плохо. То есть, у нее ХОЛБ уже много лет. Я правильно сказал?

— ХОБЛ, да.

— Прошу прощения, ХОБЛ. Но такого никогда не было.

— А долго уже так плохо?

Я прилаживаю к пальцу анализатор уровня кислорода в крови и надеваю манжету тонометра.

— Ей уже не первый день трудно. Пап, а ты что скажешь? Три-четыре дня?

Муж кивает.

— Знаете, был легкий кашель. Ей было неуютно. Глотка пересыхала. Эта жара… Но так только сегодня, со второй половины дня.

Я дам ей небулайзер. Вытаскиваю из кармана стетоскоп, быстро прослушиваю — спереди, сзади, под мышками, — но все, что я слышу — это как ей трудно. Не столько хрип, сколько общее напряжение, характерное для затрудненного дыхания. Уровень кислорода у нее в крови падает.

Я извлекаю из сумки маску, нахожу два медикамента, выдавливаю жидкости в камеру, подсоединяю трубки, выставляю шкалу на восемь литров. Одновременно я засыпаю сына вопросами:

— Есть ли у нее домашняя кислородная установка? Небулайзеры? Были ли у нее боли в груди?

А сын, видя, что дело действительно серьезное, отвечает кратко и по делу:

— Нет. Да. Она не говорила.

— Мокрота была? Какого цвета?

— Да, кажется, белая.

— Температура была? Антибиотики давали?

— Была мочеполовая инфекция месяц назад. Больше ничего.

— Сон у нее нормальный?

— Она вообще почти не спала из-за жары.

— Поехали, Мэри. Она спит лежа или сидя?

Я надеваю ей на лицо маску.

— Вчера ночью она не могла подняться по лестнице.

— Это лекарство для облегчения дыхания. А что, это необычно?

— Да.

— У нее опухли икры? Мэри, вдохните, пожалуйста, поглубже.