Взбаламученное море

Последняя с жаром и увлечением что-то толковала им.

- Раскольников надо поднять! Денег у них, чертей, пропасть! В Рогожское затесаться к ним надо! - говорил, с искаженными чертами лица, Басардин.

- Прекрасно! прекрасно! - ободряла его Елена.

- Надобно только, чтоб они с молодым поколением сошлись, только! - подхватил Галкин.

- Всех готовее мужики, когда нарезку замли станут делать, сказал спокойным, но невеселым голосом Сабакеев.

- Да, да! - подтвердила и ему Елена. - Главное надобно, чтобы почвы в этом случае больше было, чтобы мы на почву погли опираться...

- Были бы деньги, почва будет! - заметил на это Басардин.

В это время вошли Евпраксия и Бакланов. С первою Елена радушно поздоровалась, а последнему едва даже поклонилась. Из разговора с ним в Елисейских полях, из расспросов о нем Галкина, Басардина, она убедилсь, что он слепенький, и потому презирала его.

- Chere Eupraxie! - воскликнула она: - maman меня не пускает с ними ехать в Лондон.

- И прекрасно делает: я бы на ее месте тоже не пустила, отвечала та.

- Почему же?

- Потому что как же девушке одной ехать с молодыми людьми?

- Я еду в женихом, - возразила Елена.

- Тем больше неловко; вы еще не жена его.

- Какая же тут разница, какая? - спрашивала Елена.

Евпраксия не находилась, что и отвечать ей.

- Что я не обвенчана еще с ним, так, я думаю, это все равно! - пояснила сама Елена.

- Да зачем и венчаться-то? - подхватил Галкин.

- Не знаю! - отвечала Елена, пожимая плечиками.

В эти минуты она была до бесконечности мила. Сабакеев держал глаза потупленными, но видно было, что он готов был расцеловать это юное и смелое существо. Евпраксия окончательно покраснела.

Басардин между тем отнесся к Бакланову и сконфузил его.

- Я ведь сестры-то не видал, - сказал он: - говорят, что она тут ходит с Петцоловым; вы знаете его?

- Никого и ничего я не знаю-с! - отвечал с досадой Бакланов.

Путешественники наши наконец собрались. Елена поехала их провожать на жеоезную дорогу, а Баклановы уехали домой. Евпраксия была еще грустней обыкновенного. Бакланов в последнее время заметил в жене еще две новые черты: во-первых, по утрам она очень долго оставалась в своей комнате и, видимо, молилась там; во-вторых, в среду и пятницу или совсем ничего не обедала, или, если иногда садилась за стол, то приказывала подавать себе только зелень и то без масла.

- Неужели ты в Париже хочешь соблюдать посты? - спросил он ее однажды.

- Кажется, для вас все равно, соблюдаю ли я что-нибудь, или нет, - отвечала она ему.

Бакланов пожал плечами.

- С тобой говорить, Евпраксия, невозможно, до того твой характер испортился.

- Вы хоть чей характер испортите!

- Все я...

- Кто же?.. Я сама, что ли?

Обращаясь таким образом холодно с мужем, Евпраксия была чрезвычайно нежна с братом. Она, кажется, прислушивалась к каждому его слову, присматривалась к каждому его движению. Когда он сказал, что поедет в Лондон, она сейчас же объявила, что и они поедут, тогда как прежде и слышать не хотела об этой поездке.

Из всего этого Бакланов ничего не понимал. Чтоб избежать неловких tet-a-tete с женою, он почти целые дни таскался по Парижу и один раз, возвращаясь из Булонского лесу, услышал несущийся ему навстречу топот лошадей и говор людской. Это ехала целая кавалькада: дама и несколько мужчин. Когда они нагнали его, Бакланов узнал Софи, англичанина и еще несколько молодых людей: она им улыбалась, перекидывалась с ними словами. Заметив Бакланова, она даже ему не поклонилась, а, напротив, как-то еще гордее подняла свою головку, ударила лошадь хлыстом и понеслась. Кавалеры ее последовали за нею. Поднялась страшная пыль и всех их скрыла.

"Совсем госпожа закружилась!" - подумал Бакланов, и в воображении его невольно промелькнули три женщины: Софи, которая так прилично всегда себя держала и так мало говорила; Елена, вероятно, ничего еще не сделавшая, но зато Бог знает что говорившая, и наконец Евпраксия, которая во всю жизнь свою, вероятно, не сказала ни одного лживого слова и нецеломудренно не подумала, и вместе с тем была совершенно непонятна Бакланову.

Сойдясь после такой долгой разлуки с женой, он, в одно и то же время, любил и ненавидел ее, уважал и презирал. Сколько мечтаний было посвящено им, пока он ожидал ее в Париже, что вот она приедет, пожурит его немного, а потом будет по-прежнему добра и ласкова с ним, - но ничего подобного не случилось: он встретил один только холод и презрение.

- Эта женщина - лед, могила! - говорил он иногда со скрежетом зубов, и вслед же затем в сердце его болезненно отзывалась мысль: "что, если она полюбила кого-нибудь другого"; так что он однажды спросил ее:

- Уж вы не влюбились ли в кого-нибудь?

Евпраксия взглянула при этом на мужа.

- То-то, к несчастью, нет; а уж, следовало бы! - сказала она.

- Кто ж мешал?

- Конечно, уж не вы! - отвечала Евпраксия с гримасой.

Бакланов, не чувствуя сам того, покраснел от досады.

- Вы даже лишаете меня права поревновать вас, - произнес он полушутя, полусерьезно.

- Эта ревность не из любви.

- Из чего же?

- Из самолюбия. Первую я всегда бы оценила, а вторую презираю.