Ýòêèíä À. Âíóòðåííÿÿ êîëîíèçàöèÿ (Áèáëèîòåêà æóðíàëà «Íåïðèêîñíîâåííûé çàïàñ») - 2013.djvu

В течение Высокого Имперского периода внутренние дела России были непосредственным образом связаны с литерату­рой. Хлестаков в «Ревизоре» не зря хвастался дружбой с Пуш­киным, она открывала ему двери и сердца. Высшие чиновники министерства поддерживали тесные отношения с известными писателями даже после того, как блестящий Лев Перовский, человек, который хотел «не слыть, а быть», покинул свой пост. Как мы помним, министр Перовский был братом писателя Ан­тония Погорельского; его преемник Сергей Ланской был женат на сестре писателя Владимира Одоевского; преемник Ланско­го — Петр Валуев (сам автор романов) был женат на дочери писателя Петра Вяземского. Известные персонажи произведе­ний Толстого служили в Министерстве внутренних дел: Каре- нин руководил там орошением полей и переселениями ино­родцев, Иван Ильич выполнял поручения по делам раскольников. Исполняя служебный долг, интеллектуалы импе­рии отдавали себе отчет в противоречивом характере своего положения; трудясь столоначальниками и ревизорами, они продолжали писать и страдать, как романтические писатели.

Работая по поручению министерства в глуши на границе Яро­славской и Костромской губерний, Иван Аксаков писал родным:

Как другой в вине, в пьянстве запоем находит себе утеше­ние, так и я ищу забвения и утешения в служебной рабо­те. Кругом целый ряд вопросов неразрешимых или таких, которых представляющееся уму решение страшно, неже­лательно (1994: 175).

Представляя себе по сильно устаревшей традиции, интел­лигенцию и бюрократию наподобие двух эндогамных племен, ритуально избегающих друг друга, мы с удивлением обнару­живаем множество пересечений, сношений и перевопло­щений. В XIX веке реалистический роман стал ведущим жан­ром национализма во всем Западном полушарии (Anderson 1991). То же произошло и в России, но, несмотря на нацио­налистические мотивы некоторых русских романов, русская литература играла не разделяющую, а объединяющую роль. В большей степени, чем любой другой аспект имперской культуры, литература приняла на себя Бремя бритого челове­ка и достойно несла его. На просторах огромной империи культ Пушкина стал общим вероисповеданием тех, у кого не было ничего общего. В «Идиоте» Достоевского два случайно встретившихся героя, обедневший князь и купец-старовер, пе­речитывают вместе «всего Пушкина». Российский бунтарь Вла­димир Ленин изучал Пушкина в гимназии, где русскую словес­ность преподавал отец его будущего соперника, Александра Керенского. Ленин любил перечитывать Салтыкова-Щедрина и (что более удивительно) Тургенева (Валентинов 1953). Еврей­ский бунтарь Владимир (Зеев) Жаботинский писал в воспоми­наниях, что к 14 годам знал «всего Пушкина» и еще Шекспира в русском переводе. Это не мешало ему отмечать имперские и антисемитские мотивы у Пушкина и других русских классиков (Жаботинский 1989). Польский бунтарь Аполлон Коженевский, отец Джозефа Конрада, написал свою главную пьесу по образ­цу грибоедовского «Горя от ума». Когда русские народники, ев- реи-сионисты и мусульманские активисты встречались в цар­ских тюрьмах, они обсуждали творчество великих русских пи­сателей, от Пушкина до Толстого. При взгляде назад русская литература кажется необычайно успешным инструментом культурной гегемонии. С ее классиками, еретиками и критика­ми, русская литература завоевала больше почитателей среди русских нерусских и врагов России, чем другие имперские предприятия. Стандартизировав язык, создав общий круг зна­чений и этим объединив своих многоязычных читателей, ли­тература оказалась очень ценным достоянием. Цари и цензо­ры это редко понимали и ценили. Поэтому империя рухнула, но литература пережила ее.

Часть IV

БРЕМЯ БРИТОГО ЧЕЛОВЕКА

Глава 9

История приходит к Канту

«Трава необходима скоту, а скот человеку», — писал Кант в «Критике способности суждения». На следующий вопрос отве­тить было труднее: «Почему же нужно, чтобы люди существо­вали?» Не дав пока общего ответа, Кант обращал взгляд на се­вер и задавал себе тот же вопрос специально о «гренландце, лапландце, самоеде, якуте и т.д.». В этих частных случаях ответ кенигсбергского философа был отрицательным: «Не ясно, по­чему люди вообще должны там жить... Лишь величайшая не­уживчивость людей привела их к поселению в таких негосте­приимных краях» (1994: 5/210—220).