Ýòêèíä À. Âíóòðåííÿÿ êîëîíèçàöèÿ (Áèáëèîòåêà æóðíàëà «Íåïðèêîñíîâåííûé çàïàñ») - 2013.djvu

Столетия спустя Гитлер в окруженном Берлине часто гово­рил о Фридрихе и надеялся на новое «чудо Бранденбургского дома» — чудесное спасение от советских войск. Историки и сегодня продолжают обсуждать причины и результаты собы­тий XVIII века, определивших баланс сил в Европе. Кембридж­ский историк Герберт Баттерфилд назвал эти военные и дипло­матические события «интригой и мелодрамой». То было самое насыщенное событиями время за всю историю европейской политики, «за исключением только двух последних десятиле­тий», писал он в 1955 году. Баттерфилд считал, что европейский заговор против Фридриха с самого начала возглавляла Россия, но король-философ не понял этого, даже когда война закон­чилась. Не поняли этого и историки: «Внимание историков как будто рассеивается, когда речь заходит о России», — писал автор «Интерпретации истории вигами» (Butterfield 1955:162, 158). В более поздних трудах немецкого историка и теорети­ка Райнхарта Козеллека Семилетняя война все еще связана с ощущением шока. Козеллек сравнивает начало войны с герма­но-советским пактом 1939 года, но в итоге события двухсот­летней давности оказываются «исторически непревзойденны­ми». В 1968 году Козеллек выбрал Семилетнюю войну, чтобы проиллюстрировать на этом примере роль случая в истории (Koselleck 2004: 118, 124). Историки согласны в том, что все стороны конфликта продемонстрировали тогда выдающуюся «готовность к неожиданным решениям» (Schweizer 1989: 179, 217; Palmer 2005: 150). Непредсказуемые факторы — тайная дипломатия, личные симпатии монархов, их клиническое здо­ровье — сыграли решающую роль в этом противостоянии аб­солютистских режимов. Для тех, кто наблюдал за войной из Кенигсберга, она была лишена какого-либо смысла. Если даже современным историкам не хватает метафор, чтобы описать те давние события в Пруссии, что думали о них граждане Кенигс­берга, которые не знали о своей войне и малой доли того, что знаем мы сейчас?

Российская оккупация Кенигсберга установила в провинции колониальный режим, который не был уникальным в Европе, но для германских земель был необычен. С 1757 до 1762 года — как это случилось с Ливонией (с 1710 года) и позже с Восточной Польшей (с 1772 года) — Восточная Пруссия была колонией Российской империи. Никто в Восточной Пруссии не мог знать, что российское господство над Кенигсбергом не про­длится и пяти лет, так же как никто не мог знать, что оно возоб­новится столетия спустя.

Оккупировав Восточную Пруссию, российская администра­ция столкнулась с типичными для колониального режима куль­турными и политическими проблемами, и решала их как уме­ла. В городе были размещены войска, администрацию возглавил российский генерал-губернатор, была введена рос­сийская валюта. Горожане Кенигсберга стали подданными Рос­сии, чиновники принесли присягу. Елизавета пообещала ува­жать их традиционные права, в том числе свободу вероисповедания. Налоги военного времени были снижены, но рекрутский набор, жесткий при Фридрихе, заменили новым налогом. Лишь одну лютеранскую церковь в городе передела­ли в православную. Особым указом жителей Восточной Прус­сии приглашали переселяться в Россию; правда, никаких ре­зультатов добиться в то время не удалось (Bartlett 1979: 20; Кретинин 1996). Этот проект переселения побежденных во внутренние земли страны-победителя (а не наоборот) необы­чен для истории имперских завоеваний. Стремясь стать поли­тическим стратегом на службе российской короны, Дени Дид­ро пропагандировал массовые переселения, используя Семилетнюю войну как пример:

Русские поступили бы правильно, если бы, покидая Бер­лин, забрали всю столицу с собой — мужчин, женщин, детей, рабочих, промышленников, мебель — и оставили бы голые стены... Если бы такое переселение предложили организовать мне, я бы позаботился, чтобы оно произош­ло самым упорядоченным способом (Diderot 1992: 112).

Дидро отправил этот ретроспективный совет Екатерине II, вернувшись из России в 1774 году, когда Семилетняя война уже стала историей, но шла другая война, между империей и коло­низованными народами южных степей. Философ воспользо­вался поводом, чтобы рассказать Екатерине, как поступить с пугачевцами: «Что я сказал о пруссаках, то же относится и к казакам». Что хорошо для внешней колонизации, то хорошо и для внутренней. Они не так уж отличаются друг от друга.