Ýòêèíä À. Âíóòðåííÿÿ êîëîíèçàöèÿ (Áèáëèîòåêà æóðíàëà «Íåïðèêîñíîâåííûé çàïàñ») - 2013.djvu

Нам известно только, что Болотову нравился противник Канта. Нет никаких свидетельств, что Болотов повлиял на вы­бор кандидата на профессорскую должность, хотя, возможно, он был в состоянии это сделать. Вместе Болотов и Вейманн читали работы философов-теологов, таких как Христиан-Ав­густ Крузиус, которого Фридрих II объявил личным врагом и изгнал из прусских университетов (Zammito 2002: 272). При российской оккупации эти правые мыслители снова вошли в моду. Болотов считал, что их моралистическая философия по­могала ему дисциплинировать разум, жить нравственной жиз­нью и отказаться от соблазна светских балов и продажной любви, которые процветали в городе под российской властью (1986: 347). Ясно, что Болотову такие возвышенные теологиче­ские наставления были ближе, чем упражнения в естественной истории, которыми в то время занимался Кант. Назвав Вейман­на «циклопом» и отказавшись участвовать с ним в публичных дебатах, Кант, наверно, знал о его связях с российской админи­страцией. Затянувшийся конфликт Канта с Вейманном вспых­нул вновь после их работ об оптимизме; в оккупированном городе этот вопрос был принципиально важным. «Но почему же тебе, предвечному, было угодно, спрашиваю я смиренно, худшее предпочесть лучшему?» — спрашивал Кант в эссе, напи­санном в 1759 году. Отвечая, он возвращался даже не к Лейбни­цу, а дальше — к стоикам. Я взываю, писал Кант, ко всякому до­стойному творению и призываю его воскликнуть: «Слава нам, мы существуем и доставляем радость творцу» (1994: 2/7, 13). Это действительно оптимизм, но источник его не мудрость Бога, а солидарность со всеми живыми существами, даже раба­ми и животными. Что касается Вейманна, то здесь оптимизм

Канта оправдался, только ждать пришлось долго: обладателя калмыцкого тулупа уволили из университета 15 лет спустя (Kuehn 2001:215).

У Канта тоже были высокопоставленные друзья среди про- российской элиты Кенигсберга. В любой биографии филосо­фа упоминается графиня фон Кейзерлинг, хорошая знакомая Канта. В течение десятков лет он учил ее детей, приходил к ней на ужины и называл ее своим «идеалом женщины». Тем не ме­нее их мнения о России, а возможно, и о российской оккупа­ции были противоположны. Тридцать лет спустя их общий друг записал застольный разговор у Кейзерлинг, из которого ясно, что Россия не выходила у этих людей из головы:

Разговор зашел о политике, и наши офицеры активно ее обсуждали. Мы с Кантом заявили, что русские — наши главные враги... Графиня же придерживалась другого мне­ния... «Если бы мой муж был жив, он бы обязательно объяс­нил королю методом конкретной дедукции, что Россия — наш лучший союзник»... Я до сих пор не могу поверить, что в Восточной Пруссии у них не было никаких интересов... Но графиня не изменила своего мнения (Kuehn 2001: 337-338).

Записки Болотова не оставляют сомнений в том, что в 1759—1760 годах фон Кейзерлинг была любовницей россий­ского генерал-губернатора Пруссии барона Николая фон Кор- фа и что об этом знал весь город (1986:289). Балтийский арис­тократ, фон Корф говорил, но не писал по-русски. Он был приближен к императрице, а в Кенигсберге его власть была такова, что Болотов с усмешкой называл его вице-королем; он знал, что так называли британских наместников Индии. После службы в Кенигсберге Корфа назначили генерал-полицмейсте- ром Санкт-Петербурга, а позже и всей России: опыт внешней колонизации вновь признавался равноценным внутренней полицейской службе. Богатый и взбалмошный холостяк, фон

Корф не пропускал случаев задать бал или устроить маскарад в честь графини фон Кейзерлинг. На эти празднества съезжа­лись знаменитости, в том числе Григорий Орлов, герой русско- прусской войны, который вскоре стал фаворитом Екатерины Великой. Заманчиво представить себе разговор Канта с Орло­вым, «человеком колоссального роста» но, по словам одного англичанина, «не усовершенствованного чтением» (Вульф 2003: 351). Низкого ростом Канта звали тогда «галантным ма­гистром»; он модно одевался и был популярен если не на балах, то на ужинах. В его работах и лекциях того времени видны признаки разочарования философией и интеллектуальной жизнью, начало «кризиса среднего возраста» (Zammito 2002). Историк Антони Ла Bona находит «элементы насмешки над собой и даже ненависти к себе» в лекциях Канта этого перио­да (La Vopa 2005:17). Не всегда замечая это, исследователи кан- товского кризиса говорят о периоде, совпадающем со време­нем русской оккупации Кенигсберга. К прочим объяснениям этого важного, хотя и временного кризиса нужно добавить и постколониальное. Под властью колониального режима интел­лектуалы часто испытывают похожие чувства — раздвоение, сомнения, ненависть к себе, писчий спазм. Из таких ситуаций, в Алжире и по всему миру, вышла значительная часть экзистен­циальной мысли XX века. Возвращая Канта в контекст оккупи­рованного Кенигсберга, мы начинаем понимать его связь с этой традицией.