Ýòêèíä À. Âíóòðåííÿÿ êîëîíèçàöèÿ (Áèáëèîòåêà æóðíàëà «Íåïðèêîñíîâåííûé çàïàñ») - 2013.djvu

Читатель Достоевского чувствует, что из страданий Голядки­на нет выхода именно потому, что его преследует двойник, аб­солютно точный и странно современный клон, а не старомод­ный монстр, какого изображали Гоголь и готические предшественники Достоевского. Монстры игривы и живопис­ны; они гибриды человека и Другого —

зверя, духа, техническо­го устройства; они приходят издалека и туда вернутся, как трансильванские вампиры или гаитянские зомби. Монстров можно исследовать и усмирять; двойников колонизовать нельзя, потому что они сами — неудачный продукт колониза­ции. Как учат нас фильмы ужасов, «превратить двойника обрат­но в монстра — значит сохранить остаточное ощущение само­го себя как цельного субъекта» (Coates 1991:87; см. также: Webber 1996). Именно это не удается Голядкину. Внешнюю колонизацию символически представляет гибрид, внутреннюю — двойник. Кольцевой характер этого воображения соответствует рефлек­тивному характеру самоколонизации, которая всегда пытается определить отличного от себя другого, но приходит к двойни­ку самого себя. Читатели Бахтина и Достоевского используют

понятие диалога как парадигму постколониальной утопии, до­казательство того, что человек способен относиться к другому как к

Другому.

«Двойник» стал черновиком посттоталитарной антиутопии, хроникой распада человека, когда из него изгнан другой. Как писал Жан-Поль Сартр, «европеец смог стать чело­веком, только создавая себе рабов и монстров» (Sartre 1963:22). А разрушал он себя, создавая крепостных и двойников.

Двойники и тени, магические вредители и помощники принадлежали фольклору германских и славянских народов, но предметом литературы стали в эпоху пост-Просвещения, с ее навязчивой «тенью колонизованного человека» (Bhabha 1994: 62), — эпоху, которая в России органично совпала с Вы­соким Имперским периодом. В европейской литературе изоб­ретение двойника приписывают Адальберту фон Шамиссо, франко-прусскому поэту и ботанику. В 1813 году, когда войска Российской империи с боями проходили по его родным зем­лям, он написал «Удивительную историю Петера Шлемиля», продавшего свою тень за неограниченный доступ к золотым монетам. До того он совсем не ценил своей тени, но, лишив­шись ее, стал тосковать и все пытался вернуть ее обратно; од­нако сюжет можно понять и в том смысле, что одиноким и не­счастным Петера делает его неограниченное богатство. Если явление двойника лишило Голядкина его мира, то потеря тени, наоборот, безмерно расширяет мир Шлемиля: в поиске своей тени он становится ученым, физиком и географом, специали­стом по магнетизму. Подобно Франкенштейну, он путешеству­ет через океаны и континенты, хотя в конце истории мы пони­маем, что эти странствия лишь плод его воображения. Литературное влияние Шамиссо на русских сочинителей, пи­савших истории с двойниками, — Антония Погорельского, Го­голя, Достоевского, Ахшарумова — кажется очевидным, хотя всерьез не исследовано. Но вскоре после того, как Шамиссо рассказал о воображаемых путешествиях своего Шлемиля и заключил его в сумасшедший дом «Шлемиум», построенный на его же деньги, он и сам отправился в кругосветное путешествие на корабле российского флота. За три года (1815—1818) Ша- миссо на самом деле посетил Африку, Полинезию, Камчатку и Русскую Америку. В его честь назвали площадь в Берлине и ост­ров в Чукотском море. И будто для того, чтобы сделать историю самого Шамиссо еще более удивительной, корабль, на котором он служил натуралистом, назывался «Рюрик» (Gusejnova 2012).