Your Mistake

– Уже искали, – отбился я, – что ты переживаешь? Спокойнее, а то укол вколю и отберу газеты. Никто тебя здесь не найдет, и ты слишком слаб, чтоб выступать в суде и ползать в катакомбах. Не для того я потратил столько нервов, чтоб они снова угробили тебя.

– Прости!

Он не уставал просить прощения, Джеймс Патерсон, он, может, толком и не помнил, а я молчал, как зашитый, через что нам пришлось пройти в дни его кризиса, он просто знал, что виноват, знал – и все.

Виноват без вины, что с тебя взять было, псих несчастный, хотя предлагал ты немало, в плену своей сексуальной зависимости ты предлагал такое, что лучше б я оглох и ослеп, и сам потерял память, потому что ты не помнишь, а мне теперь с этим жить. Я должен быть беспристрастен, спокоен, я врач, но я ненавижу его, проклятого социопата, превратившего тебя в использованный презерватив, как ты сам себя называешь в бреду. Сломавшего в тебе человека, которого я любил.

Время, Джереми Йорк, время – лекарь Джеймса. А еще вера и любовь. Терпи.

Пазл не складывался без Джеймса Патерсона. Никак. И это Курт Мак-Феникс вывел из игры главного свидетеля, легким изящным движением руки двинул свою любимую пешку к краю и столкнул под обрыв. Выломал морально, вынул остатки души – и приказал спасаться бегством. Красивый ход.

Прекрасно подготовленный Джеймсом, обвиняемый издевался над всеми попытками психологов. Он попросту спал на сеансах. Или играл, как играет с мышью сытый кот, выказывая немалые знания в психиатрии. Его способность к самообучению поражала мое воображение даже сильнее, чем поражала она когда-то Джеймса. Полностью захваченный любовью к этому монстру, Патерсон упустил момент, когда ученик сравнялся с учителем. В то время как Джеймс боролся с интегралами и умилялся, заставая Курта с учебником психологии, лорд, устав ждать от врача понятных реакций и поддержки, сам штудировал курс за курсом. Он не учил новый язык во имя романтических отношений, как полагал наивный Джеймс, гениальный ученый, он потратил незначительную часть своего времени и овладел чуждой ему наукой. Возможно, он выучил не все, но он явно был в теме, он понимал, что от него хотят и какими методами добиваются, он всех обыгрывал на чужом поле, и даже лучшие специалисты ничего не могли противопоставить работе этого блестящего ума.

– Послушай, Джереми, мне мало газет, я не могу судить о процессе по газетам. Видишь, тут написано, что ежедневно идут трансляции дознания, пожалуйста, я хочу их видеть.

– Телевизор пациентам запрещен, извини, – ответил я, возможно, излишне резко.

– Знаю. Выведи меня из списка пациентов. Сделай своим помощником. Я достаточно окреп, я уже могу быть тебе полезен.

– Джеймс, кому ты пудришь мозги? Хватит самой незначительной эмоции, и ты опять будешь валяться, пуская слюни на кафель. Какой из тебя помощник, Патерсон, ты себе не можешь помочь, что уж говорить о других!

– Джей, это больно вообще-то.

– Знаю. Это радует, что больно. Но меня бесит, когда ты начинаешь дурить.

Тишина.

– Ты уверен в том, что хочешь его увидеть, Джеймс?

– Я подыхаю, так хочу его увидеть. Ты прав, мои эмоции по-прежнему сильны, они зашкаливают, когда дело касается Курта, я ненавижу его, но я его люблю, прости меня за это, Джей! Мне нужно время, чтобы оправиться, чтобы его забыть, я верю, что смогу это сделать. Но мы ведь все равно столкнемся, ты не сможешь меня прятать вечно, я выйду отсюда и встречусь с ним. Помоги мне подготовиться к этой встрече.

– Дурак! Жалкий слюнтяй и дурак! За что мне это наказание?

Так у меня появился молчаливый секретарь Даниэль Пат. Тенью он бродил за мной по клинике, присутствовал на сеансах и процедурах. Он сам себе назначил эту терапию, но я видел действенность странного метода: Джеймс действительно становился крепче день ото дня. Он видел тот уровень, на котором сам недавно находился, и словно отталкивался ногами от дна, всплывая к свету и разуму. К нему возвращались профессиональные навыки, он всегда был фанатом своей работы, и она лечила его; однажды я услышал, как, размышляя над диагнозом, он взялся что-то напевать себе под нос, и подумал, что напьюсь на радостях. Пустота внутри него заполнялась новыми впечатлениями, ощущениями, на губах появилось подобие улыбки.

И все бы было хорошо… Но только теперь мы вместе смотрели телевизор в ординаторской.

Все новости, записи процесса, все, что имело отношение к Курту Мак-Фениксу.

Первая же передача избавила меня от иллюзий. Я смотрел не в экран, я смотрел на Джеймса, а он буквально пожирал глазами обвиняемого, которого часто давали крупным планом.

– Похудел, осунулся… Спать ему, что ли, не дают, такие мешки под глазами! Вот его и срубает у ваших психологов, инквизиторы чертовы, тихо, безопасно…

Какая уж там ненависть, Джеймс Патерсон, мне бы толику этой нежности и заботы, хватило бы до конца грешной жизни.

Это я ненавидел лицо на экране, его холодные змеиные глаза, его издевку, смешок уголками губ, его уверенность в своей победе несмотря ни на что. Так, что готов был разбить экран.