Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права

Как показал Д. Новак, распространение фотографии изменило восприятие соотношения единичного и типичного, что выразилось в обострении полемики об «этике реализма и этике формы» и «дилемме разграничения между „реалистической“ репрезентацией и целостной художественной структурой»[780]. Рассказы Успенского предлагали читателю иной по сравнению с традиционным физиологическим очерком способ абстрагирования и типизации. Анненков назвал его демистификацией народа («отсутствие того мистического существа, которое являлось у прежних писателей под именем народа») и объяснял этот ошеломивший многих эффект тем, что «народ разбился на множество отдельных личностей, более или менее пошлых, смешных и карикатурных: он сделался яснее и понятнее, и суждение о нем значительно облегчилось»

[781]. На первый взгляд, этот процесс сведения совокупности народа к конкретным образам не имеет ничего общего с абстракцией. Тем не менее его все же можно рассматривать как абстракцию, но на другом уровне – аллегорическом. Согласно классической работе Вальтера Беньямина, аллегория рассматривает видимые объекты «профанного мира» как знаки абстрактных или возвышенных идей, в основном о смерти[782]

. Короткие очерки Успенского, собранные вместе, могут запускать в восприятии читателей механизм аллегоризации. Например, рассказ о конкретных крестьянах-извозчиках, не умеющих сосчитать монеты и обнаружить, что их обсчитали («Обоз»), может рассматриваться как аллегория невежества всего крестьянского населения России. Такая обобщающая интерпретация возможна, если проецировать частный случай, описанный Успенским, на всех неграмотных империи, которые могут оказаться в похожей ситуации. В другом очерке, «Крестины» (1857; не входит в мой корпус, так как посвящен духовенству), о смерти ребенка пономаря, возможно увидеть аллегорию провиденциализма и фатализма, как их понимают православные подданные империи.

Благодатная почва для обобщений (абстрагирования) создается в рассказах Успенского и с помощью мнения о крестьянах, высказываемого купцами, целовальниками, докторами, чиновниками, приказчиками, причем, как правило, оценивающими народ крайне негативно. Так, в начале «Старухи» купец и дворник, рассуждая о русском мужике, приходят к выводу, что он все время «ломается», т. е. торгуется[783]. В «Хорошем житье» целовальник Андрей Фадеич поет гимн кабаку и пьянству, благодаря которым он держится на плаву и беззаботно живет: «Наш мужик пить-то охочь да здоров <…> Комиссия, Иван Иваныч, с этим народцем! Главная сила любопытно смотреть на них <…> берись за бока да покачивайся»

[784]. Редуцированные сюжеты и бытовые зарисовки Успенского, как правило, подтверждают такое мнение о крестьянах. В том же очерке «Хорошее житье» мужики отдают в рекруты самого бедного и многодетного, потому что у него нет денег на четыре ведра водки откупиться от набора; затем ловят вора Еремку и пропивают все его вещи, в том числе украденное другими ворами вино. Сцены пьянства и разгула изображены у Успенского с помощью анималистических аналогий и зоологических сравнений (пьяные мужики хрюкают)[785]

. Очевидно, читатель должен был прочесть очерк «Хорошее житье» как аллегорию повального и беспробудного пьянства русского простолюдина. Тот же посыл – и в зарисовке «Сцены из сельского праздника» («I. Петровна и Сергевна» – картинка женского пьянства, 1858).

Другая, гораздо более тематически однородная серия очерков – «Обоз» (1860), «Змей» (1858), «На пути» (1861), «Обед у прикащика» (1859), «Рассказ за чаем» (1859) – открывала перед читателем мрачную картину темноты, суеверий, иррациональности, безответственности, несамостоятельности, а главное, банальной глупости крестьян, которая акцентирована Успенским за счет отказа от исследования ее причин и почти полной депсихологизации поведения персонажей. Помимо хрестоматийного «Обоза», можно упомянуть, например, анекдотическую фабулу «Змея», обыгрывающую элементарный сюжет «влюбленный бес» и фольклорные сюжеты об огненном змее. Антошка по ночам бегает к возлюбленной Апроське, которая вместе с отцом распространяла слух о том, что к ней повадился змей. В собранной становым команде оказался и сам Антошка, потешавшийся над тем, как его односельчане верят в легенду и всерьез занимаются охотой на змея. Своеобразным итогом этой серии зарисовок о суевериях и мифологическом мышлении крестьян служат слова приказчика в «Обеде у прикащика»: «Когда же это, наконец, Русь просветится?»[786] Хотя некоторые герои Успенского, не из крестьян, задаются подобными вопросами, жанр очерка и не предполагает серьезной проработки причинно-следственных связей и социального генезиса проблемы. В результате негативные свойства русского мужика гипостазируются и возводятся в статус врожденных. По крайней мере, нарратор Успенского не стимулирует читателя задавать вопросы о причинах и следствиях.