Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права

В целом убедительное и эффектное нарратологическое и социологическое объяснение Павлышина служит прекрасным отправным пунктом для серии не менее насущных вопросов: в самом ли деле можно так легко противопоставить эстетическую функцию рассказов Вовчок в украинской культуре и чисто идеологическую – в российской? Является ли изменение функции сказа достаточным объяснением успеха текстов Маркович? Наконец, так ли высоко ценили русские критики, за исключением Добролюбова, ее рассказы? Чтобы ответить на эти вопросы и более точно оценить место народных рассказов Вовчок в украинской и русской культурах, необходимо объяснить не только интеллектуальную идентичность нарратора, но и жанровую модель и более точно определить координаты народных сборников Маркович в литературном поле конца 1850‐х гг.

Прежде всего, стоит еще раз взглянуть на фигуру типичного рассказчика у Вовчок и удостовериться, использует ли он форму сказа. Хотя Павлышин ни разу не употребляет понятие «сказ», все перволичные рассказы из украинского и русского сборников Маркович полностью удовлетворяют понятию «характерного» типа сказа, разработанному немецким нарратологом Вольфом Шмидом и включающему семь признаков: нарраториальность, ограниченность кругозора нарратора, двуголосость, устность, спонтанность, разговорность, диалогичность[816]. Новаторство украинских текстов, понимаемое Павлышиным как отказ от иронического дистанцирования имплицитного автора от нарратора, относится в классификации Шмида к третьему признаку – двуголосости. В самом деле, в рассказах Вовчок от первого лица нет и тени юмора или иронии, которая бы просвечивала сквозь рассказы женщин и обнаруживала более авторитетную позицию имплицитного автора. Более того, Вовчок никогда не использует рамочные нарративы: главная рассказчица у нее всегда первичный, а не вторичный нарратор. В результате рассказ часто выглядит как исповедь или автобиография. В таком случае можно ли вообще говорить о бахтинской двуголосости сказа, его социальном многоязычии, если из сказа исчезает такой важный и обязательный (по Шмиду) компонент?[817]

Я полагаю, все же можно; однако прежде необходимо переосмыслить природу этой двуголосости, которая в самом деле (Павлышин прав) отличается от сказа, характерного для прозы Гоголя, Достоевского, Квитки-Основьяненко и Вельтмана. Если историзировать и контекстуализировать не только украинские, но и русские народные рассказы Вовчок, мы обнаружим особенность ее прозы, ускользнувшую от внимания исследователей. Дело в том, что в моем корпусе крестьянских рассказов на русском языке использованный Маркович тип сказа является уникальным, до нее он не встречался ни у одного из писавших на русском авторов[818]. Замечу при этом, что крестьянки-протагонистки фигурируют в русской прозе и до Вовчок (ср. хотя бы «Деревню» Григоровича).

Почему никто из авторов рассказов о крестьянах не прибегал к такой нарративной форме? Дело в том, что в русской прозе эта повествовательная ниша уже была занята и закреплена за фиктивными автобиографиями от 1‐го лица в стиле «Детства» Льва Толстого, которые никогда не ассоциировались со сказом Гоголя или Достоевского. Более того, фиктивная автобиография в литературном поле того периода не могла принадлежать простолюдину-крестьянину или крестьянке, поскольку это был молодой и модный жанр, укрепившийся под пером дворянина Толстого и тематизирующий жизнь образованных сословий[819]. Конечно, были и исключения: так, повесть Даля «Вакх Сидоров Чайкин» (1843) тоже является фиктивной автобиографией, но герой ее – мещанин и о своей жизни повествует вполне литературным языком (нет многих признаков сказа, по Шмиду). Нарративные и литературные конвенции 1850‐х гг., таким образом, исключали автобиографические нарративы от лица крестьянина/крестьянки. Точнее говоря, негласный запрет существовал на фигуру первичного нарратора – крестьянина/крестьянки, чей рассказ не медиирован ничьим рамочным повествованием. Рассказов от лица образованного нарратора, который встречает на пути крестьянина, повествующего о своей жизни, в русской литературе того времени было как раз много[820]

.

Маркович раньше других отбросила нарративную рамку привилегированного рассказчика и дала слово сразу рассказчицам из народа. Критика обратила на это внимание, отметив, что все рассказы писательницы похожи друг на друга и обычно представляют собой повествование от лица героини (или ее подруги/родственницы[821]). Установку на имитацию живой устной украинской речи подчеркивал и издатель, редактор и переводчик на русский[822] рассказов Маркович П. Кулиш – в предисловии к первому сборнику и в рекламной статье для «Русского вестника» (в приложении «Современная летопись»):