Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права

…писатель тут одступивсь геть, назад свого писання; а в писаннї його сам народ, лицем до лиця, промовляє до нас словом, своїм також, як у висчі свої години промовляв піснею. Заслуга пана Марка Вовчка в тому, що він переняв од народу його щиру мову, як переймають пісню, і заговорив до нас так, як сам народ говорить проміж себе[823]

.

Автор взяв какое-нибудь действительно случившееся событие, рассказывает его не от своего лица, а от лица действующих лиц, или свидетелей происшествия, и рассказывает с таким совершенством, с такою естественностью, что многие места я сам принял за стенографию со слов малороссийских поселян

[824].

Особо подчеркивая «чревовещательный» характер повествования Вовчок и обращаясь к украинской аудитории, Кулиш акцентировал новацию в подаче устной речи, а в статье для русской публики упоминал стенографию. Ухватившись за эту подсказку, рискну предположить, что появление в украинской и русской литературах фиктивных автобиографий крестьянок именно в конце 1850‐х гг. находится в сложной и едва уловимой связи, с одной стороны, с распространением в России различных практик стенографии, а с другой – с бурным развитием протонаучной этнографии (см. главу 9)[825]

.

Далеко не случайно Кулиш в приведенной выше цитате вспоминает, что при первом чтении принял многие рукописные рассказы Маркович за стенографию – так они были далеки от литературной нормы передачи крестьянской речи. Конечно, выражение Кулиша могло носить чисто фигуральный характер и не подразумевать, что Маркович и ее муж, известный украинский этнограф Опанас Маркович, использовали настоящее стенографирование для записи украинского фольклора в начале 1850‐х гг. Действительно, исследованные и подготовленные к печати этнографические и фольклорные записи супругов не содержат признаков применения какого-либо из подлинных методов стенографирования. Как отмечал А. И. Дей, Мария и Опанас Маркович в разном темпе записывали за информантами, часто сбивчивым почерком, оставляя места для более поздних вставок и нередко сохраняя фонетические особенности устной речи[826].

Сам же Кулиш, исколесивший Украину ради фиксации живой речи еще в начале 1840‐х, один из примитивных стенографических методов того времени все же использовал. В 1846 г. он писал О. М. Бодянскому: «Это народные исторические и фантастические предания, записанные мною стенографически и представляющие образцы высокой красоты простого слова»[827]

. Поскольку Кулиш в 1847 г. был командирован Археографической комиссией в экспедицию по славянским землям Восточной Европы и серьезно готовился к сбору материалов, есть все основания считать, что он был знаком с какими-то распространенными тогда методами фиксации устной речи, которые именовал «стенографированием». В своем знаменитом двухтомнике «Записки о Южной Руси» (1856) он также называет записи многочисленных украинских лирников, певцов и сказителей «стенографией», обработанной для публикации (и, таким образом, предвосхищающей рассказы Марко Вовчок)[828].

Записанная от информантов народная речь в конце 1850‐х гг. находилась на границе молодой, но чрезвычайно популярной науки этнографии и фикциональной литературы и не опознавалась по умолчанию как художественная. Она требовала медиации и литературной обработки. Именно поэтому для издания русского перевода «Украинских рассказов» Кулиш и Маркович прибегли к посредничеству «мэтра» Тургенева, автора «Записок охотника». Риск был связан не только с неравным, подчиненным положением украинского языка в Российской империи, но и с тем, что новый тип наррации в виде фиктивных автобиографий крестьянок нуждался во влиятельном посреднике, который мог бы санкционировать его выход как книги и в некотором роде «освятить», что в итоге и произошло, когда Тургенев написал краткое предисловие. Рассказы сборника, взятые вместе, поражали критиков однообразием тона, под которым они подразумевали единую повествовательную модель, превращавшую каждый рассказ в документальную историю жизни, а весь цикл – в череду исповедальных рассказов как бы реальных крестьянок, хотя исследователями было выявлено много фольклорных и балладных источников у рассказов Вовчок[829].