Заходите за хорошим настроением!

Всю дорогу кошка шипела и выла, но это ей не помогло. Мы сдали ее прямо в коробке и честно предупредили ветеринара об опасности жывотного.

И судя по тому, что через год у него все еще было два глаза, он со своей задачей справился. А я с тех пор кошек сильно недолюбливаю.

После смерти я точно попаду в ад

Потому что долгие годы безнаказанно издевалась над людьми! Черти будут варить меня в котле под звуки «Лунной сонаты». В моем исполнении.

За то, что мои успехи в музыке погружали в уныние пять этажей. За то, что долгих двадцать лет соседи слушали мои бездарные экзерсисы.

Родители воплотили свою мечту во мне. С сестрой они не успели. Повезло ей! А я была дура наивная и громко пела в детском саду. Как-то раз меня похвалили, и судьба моя решилась. Меня отдали в музыкальную школу, а дедушка купил мне пианино.

И все зазря. В советской музыкалке мы каждые полгода учили «программу». В нее входили этюды и полифония. Что такое полифония, я не понимаю до сих пор. Но не суть. Я и про этюды не очень понимаю. Я всесторонне недоразвитая личность. И об меня разбились надежды трех поколений.

Семь лет я честно зубрила программу и худо-бедно сдавала экзамены. При этом никого не волновало, что играть я не умею вообще. Даже обезьяну можно обучить выполнять ряд последовательных действий. Ну и я за полгода выучивала, куда каким пальцем тыкать.

Я люто ненавидела музыкалку! Но родители не теряли оптимизма. «Ведь это так хорошо – играть для себя», – говорили они. Пофиг, что я бездарна и у меня нет слуха и чувства ритма. Ну отдохнула на мне природа! Но людям-то за что страдать?

Кроме пресловутой программы мой репертуар был небогат. Я играла три аккорда. Иногда пять. Освоила «К Элизе», «Лунную сонату» и «Собачий вальс». Все. Еще я пела под три аккорда. Но с чуйством. Играть я при этом не умела. Просто выполняла ряд последовательных действий.

А соседям досталось все это слушать. Одно и то же. Двадцать лет. Да за убийство меньше дают! А на зоне-то «Лунной сонаты» нет. Как они терпели?!

Но теперь я знаю, что их страдания изрядно подпортили мне карму. Надо мной живут неандертальцы. Их мамонтенок орет и топает ногами, когда все приличные дети давно уже спят. Пусть! Я промолчу.

Только бы они не купили ему пианино! Свят-свят! Господи, спаси!

Врачам не читать!

Обезболивание изобрели, чтобы пациент от болевого шока не помер. Я это так понимаю.

Вот как бы это еще врачам объяснить? А то у них отношение к анестезии какое-то странное.

Резали мне как-то по молодости ногу. Ну не так, чтобы совсем, но все ж операция. А человек так устроен, что ему ноги резать жалко. У нас их в организме не так уж много понатыкано. Две всего. Ну и ценишь их, бережешь.

Лежу на столе под простынкой, а анестезиолог мне и говорит: «Ну ты и худющая, надо тебе дозу уменьшить». Я говорю: «Вы мне лучше сразу двойную забабахайте. У меня болевой порог то ли завышен, то ли занижен, короче, на меня анестезия слабо действует». А он говорит: «А ты не умничай! Твое дело лежать и наслаждаться, пока умные люди за тебя все решают». Ну я и заткнулась. Кто я такая, чтобы врачам советы давать?

Вкололи мне чего-то, лежу, наслаждаюсь. А в операционной холодно. Врачи-то одетые, а я под простынью голая совсем. Но терплю. От страха даже пот холодный прошиб.

Через какое-то время врач говорит: «А ну-ка пошевели пальцами». Я шевелю. Он говорит: «Странно. А что ты чувствуешь?» Я грю: «Пальцы ног чувствую, вот я вам ими шевелю». Он говорит: «Надо же, не должна бы уже чувствовать, – и иголкой мне в палец – тык! Я говорю: «Ай! Не надо в меня тыкать, дайте лекарства еще, не экономьте на православных. Нас и так немного осталось».

А он говорит: «Тощая ты больно, как бы чего не вышло». Я говорю: «Здрасти! А если вы мне ногу без наркоза резать начнете, это хорошо выйдет? Так, по-вашему?»

Ну влил он мне еще дозу. Лежу, наслаждаюсь. А холодно, блин! Он говорит: «Чего трясесся, страшно?» А я как зарыдаю! «Холодно мне, – говорю, – шо пипец». А он говорит: «Так это от нервов. И анестезия на тебя как-то слабо действует. Полчаса уже с тобой валандаюсь, а толку нет. Давай, – говорит, – я тебе укольчик впорю, ты поспишь, и нам спокойней будет». Ну а я-то сразу что́ ему говорила?!

Проснулась уже в палате. Веселая.

Ведь наркоз – это вам не анестезия. Его применяют, чтобы пациент заткнулся и не объяснял хирургу, чего ему оттяпать надо. Я это так понимаю.

Ахти мне, горемышной, ахти!

А напишу-ка я нойный текст про то, как мне жизнь не удалась.

Вон лето какое-то выдалось: отвратительно жаркое. Что это за температуры такие – плюс тридцать один? И че нам с этим делать? Мы, чай, в Прибалтике живем, а не в Африке какой! Народишко наш от такого пекла как чумной ходит.

И у меня все наперекосяк. Не читается мне, не пишется, на работе у меня запара, в доме хлев. Крокодил не ловится, не растет кокос, и коленки сильно хрустят.

Завизжать бы в голос! Или кому-нибудь в жилетку сладко так поплакаться: «Ы-ы-ы!» Чтоб пожалели! Я у нас нежная грустная женщина или уже где?