Здравствуй, комбат!

Самородов хотел спросить, нет ли чего поесть, но постеснялся и в самом деле прилег на теплую, уже перестоявшуюся, костенеющую траву. И поскольку на душе у него все же стало поспокойнее — к настоящему своему фронту прибился, — сон получился крепкий, забористый, так что не слышал он ни хлопанья зениток с того берега, ни гула моторов, а проснулся как бы от толчка снизу, будто сама земля ударила ему в грудь, пытаясь сбросить с себя. Сперва, подчиняясь инстинкту, он вскочил, потом сработала солдатская «автоматика», и он снова лег, вцепившись руками в траву и кося глазом вверх, в просвет между деревьями. Над головой, разрывая гулом уши, так что немело и покалывало в груди, проходили эшелоны сбросивших груз немецких бомбардировщиков, а там, у переправы, видимо, наплывали новые, и землю словно молотили гигантскими железными цепами. Потом в центре леса ухнул, выкинул высоко в небо кинжал бледного пламени чудовищной силы взрыв, за ним еще и еще. Как в кошмаре, пронеслось по небу автомобильное колесо, затем корнями вверх повисло молоденькое дерево, потом, секунду спустя, чиркнув по макушке матерого тополя, взорвалась, все обливая пламенем, бензиновая бочка. Еще не затих грохот, когда из дыма стали появляться солдаты с подпаленными бровями, в разорванной одежде, порой залитой кровью. Они бежали, вряд ли понимая, куда и зачем, и мычали, и ругались, и никто ничего толком не мог сказать, пока не появился тот, из патруля, молоденький лейтенант. Щека у него была подрана, с присыхающими капельками крови, и голос хрипел и срывался.

— Сматываться, живо! Заводи!

— Куда?

— В степь, к черту на рога! Лес горит, а тут машина со снарядами.

— Доигрались, — сказал солдат с заячьей губой. — Спереди пожар, сзади фриц. Одно спасенье, что в Дон сигать.

И длинно, заковыристо выругался.

Самородов, не ввязываясь в пустопорожние разговоры, хотел двинуться в Базки, но дорога была забита грузовиками, гнавшими от переправы, и он сразу понял, что втиснуться в этот поток не удастся — сомнут. И потарахтел в объезд степью, ныряя по канавам и колдобинам. Обогнув Базки и снова спустившись к Дону, он увидел команду саперов, которые грузили в лодки мешки с мукой и переправляли на другой берег. Распоряжался ими бойкий, напористый младший лейтенант с черным аккуратным чубом. В ответ на вопрос о переправе лейтенант махнул рукой:

— Ухнула… И так на честном слове держали, а теперь ухнула. Да тебе-то чего? Садись в лодку, перекинем;.

— Трактор у меня.

— С трактором дело не пойдет. Подорви и брось. Хочешь, толовую шашку дам?

— Жалко.

— Тогда не пойдет.

— А парома пониже нет?

— Может, что и есть. А может, и нету. Не знаю.

— Ладно, поеду.

— Дело хозяйское! А только так думаю, трактор твой уже списали на боевые потери. И тебя тоже, возможно.

— Это что же выходит, вроде беззаконные мы?

— Примерно. Приблуды.

— А вы?

— Мы фронт держим.

— И удержите?

— Должны.

— Ладно, тогда я поехал.

— Как знаешь…

«Вот же оно как получается, — рассудительно думал Самородов, продвигаясь вдоль Дона по худой затравеневшей дороге, — спешил, спешил, а попади в тот лесок днем раньше, и, того гляди, лапти врозь. Тут и угадай… И опять-таки — фронт стоит, и настроение у ребят ничего, а под Миллеровом говорили, что всему каюк, что нового войска на скорую руку и не собрать…»

В первом хуторе парома не было, у конца стежки, по которой, наверное, ходили казачки полоскать белье да гоняли гусей, стояла одна небольшая лодчонка, совсем прохудившаяся — верхняя доска выщерблена, словно ее грызли зубами, в щели ладонь пролезет. В следующем хуторе, так как начинал о себе заявлять голод — всего только молока и похлебал за весь день, — отправился он на поиски магазина в надежде — вдруг там что залежалось? Но и магазина в хуторе не было, и парома, и лодок тоже — угнали, остались только коряги для привязи. Зато повезло в третьем. Парома не было и тут, но в садочке на выезде к реке горел костер, и человек семь солдат варили в большом черном казане кулеш со свининой, подкладывая в костер хворост из плетня, который тут же обламывали. Солдаты были исхудавшие, в засаленном обмундировании и стоптанных ботинках — тоже отступали в излучине, — но веселые. «А чего нам теперь нос вешать? — пояснил один из них, избранный за главного. — От немца оторвались, вон две долбленки на воде — стемнеет, и к своим… А то, братец, сплошная рогозна получалась… сигали, сигали!» Перебрасываясь шуточками и прибауточками, солдаты накормили Самородова кулешом — хлеба и у них не было — и даже предложили «вступить в компанию». И пошел круговой разговор:

— Трактор же у меня.

— А чего трактор? Брось.

— Чужим легко бросаться.

— Ну, насолидоль и в землю зарой. В ней, в земле, п овощ сохраняется, а тут железо.

— А далее чего?

— А далее, как погоним немца, возвернешься и заберешь.

— А как его самого убьют? Пропал тогда трактор.

— А убьют — на кой ему хрен трактор? В рай, что ли, на нем поедешь?

— А может, плыть будем? Поели, попили — чего прохлаждаться?

— А как самолет очередью шарахнет? Ночи ждать надо.

— Ночью — оно способнее. Я тебя вижу — ты меня нет.

— А если немцы придут?