Здравствуй, комбат!

— А они еще за версту до хутора начнут из автоматов пускать, страху нагонять — мол, идем, покажись, Иван, или тикай… Сто раз переехать успеем!..

Поняв, что солдаты уже забыли и о его тракторе, и о нем самом, Самородов поблагодарил их за кулеш и двинулся в Нижне-Калининский. Но и здесь не было ни парома, ни подходящих лодок, из которых можно было его сколотить. А дальше начинался лес.

Лес этот был большой и диковатый — ракитник, крушинник, дубняки, лозняки на пересохших протоках, жесткая, как лезвие, осока, ежевика, словно колючая проволока. Нежилой, неприветливый лес. По непостижимой игре природы кручи здесь отступали вправо, как бы заваливаясь глубокой дугой в степь, а Дон оттеснялся влево, образуя огромную излучину, через которую проходила одна, да и то неторная, дорога из Нижне-Калининского на Рыбный. Никакой местной географии не зная, Самородов оставил трактор на опушке и пошел берегом на разведку с той целью, чтобы понадежнее упрятаться на ночлег. И с удивлением заметил, что по берегу нету даже сколько-нибудь заметной стежки и что ходить тут не приведи бог, днем глаза повыхлестаешь, а ночью и вовсе каюк. Так прошел он с километр, когда обнаружил небольшой, но, по всему видать, глубокий заливчик — вода в нем на середине выламывалась завихрениями, казалась темной, а под берег выбивалась рыжая, непрерывно шевелящаяся пена. На обрывистом берегу высились дубы, иные уже подмытые разливами, — корни их, как темные в чешуйках клешни, висели в воздухе, нащупывали что-то, хватали ветер. А прямо в центр заливчика, проточив глубокий ров и наметав к воде песчаную коску, выходила из глубин леса течея, теперь пересохшая. В нижнем конце заливчика на обрыве виднелся штабель бревен, окоренных и уже потемневших, наверное, заготовленных еще по снегу, но Самородов сперва не обратил на них никакого внимания, а прошел по течее вверх, в глубину леса. И тут, под нависшими над ней ракитами и лозняками, нашел он такое место, где и слона можно было спрятать, и даже днем было бы отыскать его невозможно, разве что случайно наткнувшись. Пригнав и поставив трактор в эту «берлогу», как сам он окрестил ее, Самородов пошел на берег, чтобы попить и помыться, и только тогда обратил по-настоящему внимание на штабель бревен. «Господи, совсем готовый плот! И стрежень Дона вдалеке выбивает прямо к противоположному берегу, сам потащит!» Обрадовавшись, что еще раз повезло ему, — вот что значит шаг, шаг да еще шаг, хорошо, что не послушал никого! — он, попив с ладоней и ополоснув лицо и шею, сразу же, в горячке, и приступил к делу — сталкивал вагой бревна под обрыв, потом, шлепая босыми ногами по глинистому закрайку, отводил их к песчаной косе в устье течей. И не заметил, как, свекольное от пыли и дыма, застилавших горизонт, село солнце и вода в реке потемнела, пахнув прохладой и в протоке напротив отслоился туманец. «А завтра вязать стану, — решил он. — Как завиднеется, так и возьмусь».

Ночь была такой тихой — ни взрыва, ни выстрела, ни вскрика, ни даже гусиного гогота и крика петуха, — какие не часто выдаются даже в мирное время. Тихой до оторопи, до того, что, казалось, закладывает уши, словно после нырка в воду. Перед закатом еще тянул ветерок, пошевеливая то тут, то там ветку, а потом обвял. И, лежа на охапке свежей травы возле трактора и остерегаясь поворощиться, чтобы лишний раз не шуметь, Самородов думал и думал о том, как будет вязать плот. Он мог разобрать и собрать трактор, умел пахать, сеять, косить, жать, молотить, мог поставить сруб и даже кое-как притесать окна и двери, оштукатурить и побелить хату, вырезать, если находился алмаз, стекло взамен выбитого, вырыть погреб, подшить валенки, починить полушубок — словом, как всякий русский сноровистый человек, был горазд на тысячу разнообразных и порой изрядно затейливых дел, но плоты вязать он не умел, И видел их только в кино, потому что жил на маленькой речке, по которой и одно бревно сплавить затруднительно: концами в берега упирается или на мель садится. «А ничего, — утешался он уже со слипающимися глазами, — лиха беда начало…»