Жадина

Вот только не получается. Внутри глухо, как бывает после трудного дня, когда голова отказывается впускать внутрь все, даже сон, а тело кажется чужим. Я закрыт для отдыха со всех сторон и чувствую себя тяжелым, прямо-таки неподъемным. Это ощущение не несет в себе радости засыпания, и я хочу побыстрее согнать его с себя. Я осторожно встаю, на цыпочках перехожу с одной подушки на другую, будто они — кочки в потоке лавы. Весело здесь, наверное, быть ребенком.

Я стараюсь вести себя очень тихо, но прихожу к выводу, что самым лучшим проявлением уважения ко сну моих друзей, будет мое неприсутствие в комнате. Я осторожно отодвигаю штору, выхожу и вижу пустой коридор, освещенный настенными лампами. Я думаю, чем бы мне заняться. Мне приходит в голову несколько вариантов.

Тронуть каждую лампу здесь и проверить, может ли одна быть горячее другой.

Сесть на пол и трогать ковер.

Посчитать все застежки на шторах и сравнить самых сильных животных с самыми слабыми.

Подумать о доме и немного расстроиться.

Каждый вариант имеет свою привлекательную сторону, и я хочу быть мудрым в выборе. Я стою и думаю прежде, чем слышу голос Нисы. Ниса говорит:

— О, безусловно, вы так волновались, что бросили меня здесь!

— Нам пришлось, моя дорогая, — говорит Санктина.

— Я хочу знать всю правду!

Будь это наша Ниса, она добавила бы «всю гребаную правду» и, может быть, еще кулаком по столу бы стукнула. Но новая Ниса, Ниса, принадлежащая своей семье, ругается так, будто во всем на самом деле все равно виновата она.

Подслушивать и подсматривать — неправильно. И я знаю, что Ниса расскажет мне все, поэтому я не могу сказать, что меня терзает любопытство. Дело в Санктине. Мне хочется услышать ее и понять, что она будет говорить. Не может ведь она и вправду быть настолько фантастически плохой матерью?

Мне безумно хочется услышать Санктину в этом разговоре, понять, чего она хочет и как может поступать со своей дочерью подобным образом. Как будто ее нелюбовь к Нисе лично во мне задела нечто важное, сокровенное.

Люди бывают такими взвинченными, когда что-то колеблет их представления о мире и его надежности.

Революции двадцать два года, а мне — двадцать один. Думаю, что ни единый житель нашей страны не сомневался в том, что я не был желанным для мамы ребенком. Говорят еще «плод любви», хотя это все равно больше с яблоками ассоциируется. Так вот я — плод ненависти.

Но мои мама и папа любят меня и уважают, хотят мне счастья и стараются оберегать, но не лишают самостоятельности. Они хорошие и любящие, мои родители, и моя семья делает меня счастливым.

Но все-таки мне страшно думать о том, что было бы, если бы моя мама меня не полюбила. Поэтому видеть, что моя лучшая подруга — нежеланный и нелюбимый ребенок невыносимо. Мне хочется найти этому объяснение, такое простое и эгоистическое желание вставить недостающие детали в паззл, который и есть мой мир.

Поэтому я подкрадываюсь к комнате из которой идет звук. Дверей здесь нет, поэтому слова я слышу отчетливо, а из-за штор, похожих на занавес в театре, мне кажется, будто это актеры репетируют представление. От этой мысли той части меня, которой в детстве говорили, что подслушивать — плохо, становится немного легче.

Другая часть меня это любопытный слух, и она активна как никогда.

— Пшеничка, — говорит Грациниан. — Правда не всегда приятна. Иногда правда — это камень, который ты несешь и передать его кому-то, не всегда лучшая идея. Сказанная правда не растворяется дымком, она камнем ложится на сердце другого человека, и теперь ему будет нужно нести ее с собой. Сотворить кому-то добро, рассказав ему правду, сложно. Это большое искусство.

Грациниан говорит спокойно, напевно, и Ниса прерывает его на полуслове. Оттого, что я не вижу их обоих, когда они говорят, передо мной всплывают их лица. Словно мой разум пытается зарисовать происходящее. Грациниан в моем воображении, взволнованный и нервный, замолкает, прикрывает глаза, а Ниса говорит:

— У меня из глаз вылезают, мать их, черви. Ростки Матери.

— Что?

— Мамуля тебе не это рассказала? Что ты вообще знаешь?

Я слышу голос Санктины, он кажется совершенно расслабленным.

— Пришло время. Твоя судьба, моя дорогая, очень необычна.

— О, правда, то есть ты завистливая холодная мать, а не равнодушная холодная мать, как стоило предположить?

Но Ниса злится тускло, как будто искра в зажигалке сверкает и гаснет, не давая огня.

— Если ты пообещаешь не перебивать и умерить норов, мы сможем поговорить.

— Мама, сейчас не время…

Но Ниса все-таки замолкает, уступая матери.

Санктина говорит:

— Мы говорили тебе, что ты появилась на свет за год до моего нисхождения к Матери. Это неправда, милая моя. Ты появилась после.

— Это бред! Ты говорила, что мертвые не могут зачинать и носить детей.

— Для меня было сделано исключение. Нашей богиней. Поэтому ты — особенная.

— Я избранная или вроде того? Круто, и моя суперспособность — плакать отвратительными червями!