Жан-Жак Руссо

Жан-Жак вновь погрузился в мечтания. На сей раз он воображал себе двух кузин, связанных самой нежной дружбой. Одна из них — белокурая, нежная, слабая, но при этом добродетельная — звалась Юлия. Другая — темноволосая, игривая, живая, но разумная, несмотря на некоторую внешнюю причудливость — Клэр. Между ними стоит Сен-Пре — очевидно, сам Жан-Жак, только молодой и любезный, то есть такой, каким он хотел бы быть. Это любовник первой из них и дорогой друг «и даже немного более» — для второй. Они живут около Веве, что на берегу Лемана, — видимо, не случайно возник здесь родной городок Матушки. Сначала это были всего лишь смутные образы, которыми Жан-Жак развлекал себя в такт прогулочной ходьбе. Но наступил момент, когда он сам увлекся ими настолько, что ему захотелось продолжить историю. Настоящий сюжет еще не сложился в его голове, но ему случалось по ходу своих прогулок нацарапать, положив на колено листок, несколько строк, «разрозненных, без продолжения и без связи», — и таким образом у него сложились, почти безотчетно, две первые части того, что станет впоследствии «Юлией, или Новой Элоизой».

Шли месяцы, наступили ненастные дни. Ну и чудак этот Жан-Жак, судачили его друзья: не собирается же он в самом деле закопаться в нору, как барсук, посреди замерзших полей? Но «чудак» не желал ничего слышать.

Отшельник рассчитывал спокойно поработать в тишине. Однако, когда наступила дождливая осень, а потом и зима, которая отрезала его от всего мира, он вдруг заметил, что его не прельщает задуманная ранее возня с бумагами, и мысли сами собой устремляются к Юлии, Клэр и Сен-Пре. Как?! Ему, противнику всякой беллетристики, стать автором романа?! Это был полный абсурд, но Жан-Жак ощущал в себе непреодолимое влечение…

Итак, решено: пусть будет роман, но роман полезный, являющий собой урок добродетели… В нем он будет говорить о счастье, о религии, о супружеской верности, о педагогике, об управлении поместьем. Первоначальные сладострастные грезы обернулись серьезными темами и моралью. Делать нечего: пришлось уступить самому себе, и Руссо очертя голову окунулся в свои фантазии.

Это было счастье! Он переделывал, дополнял уже написанное, любовно переносил текст на красивую золотистую бумагу, подсушивая чернила серебристым и лазурным порошком и сшивая листы голубой нонпарелью. По вечерам, сидя у камина, Жан-Жак либо с наслаждением сочинял, либо с нетерпением испытывал воздействие романа на своих слушателях — Терезе и ее матери.

Париж был забыт. Впрочем, он съездил туда два раза: в конце декабря и 21 января, чтобы навестить больного Гофкура и заодно пообедать с мадам д’Эпине и переночевать у Дидро. В общей сложности, прошедший год был удачным. Он был бы еще лучше, если бы они с Дидро чаще виделись. Ох уж этот Дидро! Десять раз обещал приехать — и десять раз свои обещания нарушал! Необязательность Дидро не была новостью, но дело не только в этом. Конечно, и «Энциклопедия»

поглощала его время, создавала ему массу трудностей. Но главное было в другом: у приятелей были противоположные натуры. Чтобы оставаться собой, Жан-Жаку были необходимы покой и одиночество; его приятелю нужны были для работы суета, спешка. Дидро было непонятно отшельничество Жан-Жака; более того, он усматривал в нем скрытое осуждение собственного образа жизни. Впрочем, Жан-Жак в данном случае эгоистично думал только о себе: он отказывался приезжать в Париж, но считал совершенно естественным, что его друзья обязаны приезжать к нему в Эрмитаж. С обеих сторон нарастало глухое раздражение.

В начале марта 1757 года Руссо получил экземпляр пьесы Дидро «Внебрачный сын». Ему на глаза попалось следующее высказывание: «Порядочный человек живет в обществе, и только злобный остается в одиночестве». У Дидро есть друг, живущий в уединении, — и вот что он думает о нем! Жан-Жак не сходя с места написал ответ. Отдавая эту реплику одному из своих персонажей, Дидро, конечно, не имел в виду Руссо. Однако он имел бестактность отправить ему 10-го числа небрежный ответ: он, мол, не слишком доверяет отшельникам и не думает, что очень хорошо держать вдали от всех восьмидесятилетнюю женщину. Концовка письма была совсем нехорошей: «Прощай, Гражданин! Впрочем, это какой-то странный гражданин — отшельник».

Ни извинений, ни сожаления… И еще этот намек на мамашу Левассер — как будто восьмидесятилетним старушкам можно жить только в Париже! Жан-Жак сказал мадам д’Эпине: «Дидро написал мне письмо, которое пронзило мне душу!» Но в своем ответе Дидро он как-то неловко заявлял, что видит во всем этом происки Гримма, который не успокоится, пока не отнимет у него всех друзей.