Жених по объявлению

— Вот и встретились, «Беркут»! Не ожидал? Давненько охотимся за тобой.

— Да вы что?! — закричал я, задыхаясь от возмущения и непрошедшего испуга. — Я же этот… я — куропатка! Горная! Кеклик!

— Выясним и это, — пообещал, не повышая голоса, крепыш, а своим приказал: — В машину его! И глаз не спускать! За ним длинный кровавый след!

«А что, собственно, я теряю? — рассуждал я, успокоившись, в бронированном автомобиле без окон. — Никто не будет тебе полоскать мозги и требовать денег, вроде я их рисую; никаких тебе потенций — что есть, то есть; а тут еще Агафья со своей головой, какую ни к чему не приставишь… Нет уж! «Беркут» я! «Беркут»!»

Последняя застава. Рассказ

Закончился рабочий день, а мне не хочется идти домой.

«Хорошо бы оказаться где-нибудь в тайге, в зимовье, — думал я, шагая с горки по направлению к остановке. — С мудрым бородатым дедом сидели бы темным ненастным, как сейчас, вечером у печурки и при свете тусклой лампы, в присутствии верной и всепонимающей лайки, вели бы долгий разговор об охоте, о смысле жизни, о вечности… Вспоминал бы дед были-небылицы, а я бы курил трубку и согласно кивал головой».

Мысли об уединении стали приходить ко мне все чаще и чаще, хотя знаю, случись такое — и я тут же заскучаю по огням города, по людской сутолоке. Так уж получилось, что, покинув в юности свою таежную деревеньку и исколесив пол-Европы и Азии, я оторвался от пуповины моей маленькой холодной родины и не прирос к другой. Теперь нет-нет да и заноет сердце, вспомнятся наши солнечные весенние пригорки, звонкая капель, незабываемый запах белой черемухи, огоньки багульника, воскреснет в памяти добрая и ласковая мама, — ее нет уже давно, а я все казню себя за то, что не был хорошим сыном. Вот если б начать все сначала…

С этими думами я завернул в кафе «ванькинторга». Оно стояло на моем пути, как последняя застава на границе между злым начальством и сварливой женой.

Коньяк не поправил моего настроения, разве что чуть-чуть сгладилась острота воспоминаний да лица офицеров стали еще более похожи одно на другое.

Нарастал гул, шаркали сапоги, беспрерывно хлопала дверь. Буфетчица громко смеялась и многих офицеров, как лучших друзей, одаривала особым вниманием. Офицеры шутили и смеялись, я пытался понять их шутки и не мог.

Но вот взвизгнула в очередной раз дверь, и в кафе вошли мои товарищи, начальник летающей лаборатории подполковник Дорогой и старший инженер подполковник Чанин. Они прошли прямо к буфету, взяли две бутылки вина, шоколад, нарезанного ломтями сыра и завертели головами, выискивая свободный столик. Увидев меня, заулыбались.

Дорогой протянул мне широкую ладонь, Чанин деловито расставлял на столе припасы.

— Ты что, как ночь безлунная? — косо глянул на меня Чанин. Я пожал плечами и не ответил. Чанин разлил вино в три стакана.

— Ну, за погибшего, — тихо выдохнул Дорогой. Они пили жадно, как пьют, утоляя жажду, у родника утомленные путники.

— На чем там остановились? — спросил я.

Дорогой недовольно махнул рукой.

— Убили человека, — сказал он и кивнул Чанину: — Наливай!

Чанин взялся за бутылку, свой стакан я отставил в сторону. Упрашивать меня не стали. Они выпили так же жадно, как и в первый раз.

— Убили человека — повторил с новым оттенком горечи Дорогой, — и не нашлось никого, кто бы поставил все на свои места.

Чанин задумчиво кивал, откусывая маленькие кусочки сыра.

— Чего уж проще, — продолжал Дорогой, — сколько таких случаев знает авиация, и все они в основном заканчивались удачно. А здесь же, на худой конец, можно было катапультироваться. Нет, не было руководства на полетах! Убили человека, и все чистенькие!

Вскоре Чанин засобирался домой.

— Надо детишек посчитать, пока не уснули, — заулыбался он виновато.

— И жинку побить, — подсказал Дорогой с самой серьезной миной.

— И жинку побить, чтоб не портилась, — посерьезнел и Чанин, и по его решительному виду можно было судить, что именно так он и поступит, переступив порог родного дома.

Мы остались вдвоем.

— Понимаешь, там дело хуже, — повернулся ко мне Дорогой. — Записали летчику хулиганство. Как-то не по себе от такого приговора. Я понимаю, что ему уже не поможешь, а такое заключение спасает многих от беды, от ответственности… Но представлю его растерянное лицо, хватающиеся за все подряд потные руки…

Дорогой тяжело вздохнул. Я посмотрел на его лицо, и оно показалось мне постаревшим и болезненным.

— Не бери в голову, — захотелось утешить его. — Нам нельзя умирать с каждым, ненадолго так нас хватит.

— Нет! — Дорогой стукнул кулаком по столу. — Мы должны если не умирать с каждым, то хотя бы не осквернять его памяти!

Лицо Дорогого исказилось, стало жестким и ненавидящим. Я не мог даже предположить, чтобы он, или кто-то другой, обвинил меня в равнодушии, а сейчас как-то так все нелепо вышло: хотел успокоить, а получилось, вроде мне до чужой беды нет никакого дела. Я предложил «по коньячку», чтобы загладить несуществующую мою вину. Дорогой согласился, сказав, что хочет сегодня упиться.