Жених по объявлению

— О, вурдалак! О, бестия! Слова не вытянешь! — возмущался Иван Дмитриевич после того, как «вурдалак» не только не ответил ему, но, определив каким-то особым чутьем в вопрошающем мелкую сошку, даже и не взглянул в его сторону.

— Принимай, командир, роту! — с заискивающей веселостью обратился к Петру наш посредник из охотобщества. — Можешь не считать — двадцать один! Очко!

Петро молчал. По его виду можно было судить, что ему все равно: что двадцать, что сорок, или тысяча, или совсем ничего. Последнее так даже лучше — возни меньше.

— Ну, долго еще нам тут торчать? — подошел Семёнов. — В чем загвоздка?

— А кто их тут поймет?! — махнул рукой посредник. — Шарага какая-то.

— Не велено принимать, — вывалились слова сквозь толстые губы властелина базы. — Везите в Джезказган.

— С какой это стати мы попремся в ваш Джезказган? — наливался кровью Семёнов. — Вы обязаны принимать по решению горисполкома, вот и принимайте без лишних слов! Не вынуждайте на другие меры!

— У меня распоряжение Умаргалиева. Звоните ему. Прикажет принять — приму. Мне что, — начал понимать ситуацию Петро.

Пока Семёнов и посредник звонили, перезванивали, угрожали, просили, мы с Иваном Дмитриевичем отошли за угол какого-то сарая, чтоб хоть как-то спрятаться от порывистого с завыванием ветра, и закурили в горсть. К нам тут же подошел на диво маленького росточка мужичок, телогрейка свисала с его узеньких плеч, как с пугала на огороде, ноги утопали в больших сапогах.

— Давайте таскать в сарай ваших санитаров, — предложил он. Немного поразмыслив, добавил: — Не обращайте внимание на этого… Никуда не денется, примет. Он со всеми так, цену себе набивает, хрен мордастый. На лапу выжимает. Вы пообещайте, а потом пошлите подальше.

Пока мы так стояли и судачили, в воротах базы появилась фигура в длиннополом одеянии и быстро двинулась в нашу сторону. Завидев идущего, мужичок-с-ноготок долго всматривался, а потом с раздражением произнес, как заклеймил:

— Не взял, зараза. Не смог. Посылай таких…

Подошедший поздоровался и тут же, изогнувшись, полез в глубокий карман за сигаретами. Создалось впечатление, что ему захотелось почесать щиколотку левой ноги, прикрывшись огромной полой. Скупой свет от блеснувшего в ладонях огонька проявил грубое, широкоскулое, в глубоких складках лицо человека нелегкой судьбы, человека, потерявшего всякий интерес к своей внешности.

— Почему не принес? — спросил мужичок.

— Уже не дают, — спокойно ответил длиннополый таким тоном, что вопроса-де такого можно бы и не задавать. Мужичок не сдавался:

— В ресторан зашел бы! Думаю, там бы не отказали: план-то им тоже надо гнать.

Длиннополый отмолчался.

— Айдате в зимовье, — предложил тогда, тяжело вздохнув, малый. — Там хоть тепло, да еще кой-чего найдем, а?

Приглашение мы пропустили мимо ушей.

— А что? Посидим, погреемся, — настаивал мужичок, принимая наше молчание за скромное согласие. Ему не хотелось упускать случая поговорить со свежими людьми. Ему, видать, надоели все эти волки, собаки, кошки в шкурах и без шкур, опостылели одни и те же испитые лица обдиральщиков, хапуг приемщиков и кладовщиков, пасущихся поблизости разных мастей и званий тунеядцев. — Поглядите, как мы с них шубы сдираем. Айдате!

Добрейший Иван Дмитриевич заколебался и готов был уже уступить настойчивым предложениям гостеприимного мужичка, пойти и добровольно вдыхать спертый запах пробитых внутренностей, запаренных кислых шкур, пропитанных мочой и кровью скользких половиц полутемного сарая.

— Сколько вы получаете за одного волка? — спросил я малого, чтобы оттащить его хотя бы на время от мысли загнать нас в шкуродерню. Мужичок заюлил, глазки его хитро забегали: вопроса этого он явно не ожидал, что ответить — толком не знал, а природная смекалка подсказывала не быть простачком, не открываться до конца, если в этом нет особой нужды.

— Берем червонец, — прямо и просто ответил за него длиннополый. — За собаку — пять. — После небольшой паузы продолжил: — Я, правда, сюда приехал неделю назад, на похороны матери, да не успел, с билетами было трудно. Теперь вот подрабатываю на обратную дорогу.

— Далеко ехать? — спросил внимательный Иван Дмитриевич.

— Далеко. За Иркутск.

— А что за судьба туда забросила? — поинтересовался Иван Дмитриевич, наверное, только затем, чтобы поддержать разговор.

— Срок отбывал.

— Большой? За что? А впрочем, не хотите — не отвечайте.

— Почему же? — глубоко затянулся едким дымом длиннополый. — Дело прошлое, хоть и страшное. Убийство по пьянке. Человека нет, и жизнь исковеркана. А теперь вот и мать похоронил. Жаль мне ее, ничего хорошего не видела она при жизни. — Дрогнул голос, и длиннополый потер глаза. — Тут раньше, с войны еще, был госпиталь, вон в том доме, — показал он на слабо мерцающие желтенькие огоньки, — там работала она санитаркой. Если бы не перевели госпиталь, не умерла бы, ей бы там помогли, ее уважали. Сорок лет оттрубила.

— Сколько ей было?

— Могла бы еще жить… Шестьдесят четыре, — глухо покашлял в кулак длиннополый. — Мишка сказал, от печали померла.

— А кто этот Мишка? — спросил отзывчивый на чужое горе Иван Дмитриевич.