Жених по объявлению

Авоськин крутнул желваки за колючими щеками, но сдержался и ничего не сказал на это, а только подумал: «Двадцать лет живу с этой лягушкой как в холодном болоте. Другая бы давно поняла, как вести себя с мужем, а эта… — Авоськин попытался подобрать какое-нибудь подходящее сравнение, но все плохие слова как выветрились. — На прошлой неделе принес ей резиновые сапоги с меховыми вставками, так вместо слов благодарности такой хай подняла, хоть покойников выноси. И денег-то нет, и сапоги на три размера больше, и где только глаза у человека были такое дерьмо брать за деньги. Плюнуть бы, хлопнуть дверью! А куда бежать? Кому я нужен? Родственники, конечно, примут, неделю порадуются встрече, а потом будут в рот заглядывать, кряхтеть и всем видом показывать, де пора бы и честь знать. И тут невозможная атмосфера. С глупой бабой жить — худшего наказания не придумаешь. Ей-то, как всякому глупому, тогда хорошо, когда утроба сыта, ей высокие материи до одного места. А каково умному жить с такой амебой? Рехнуться можно! Хрен с ней, — с досадой решил Авоськин, — дотерплю до восьмого, а там уж расслаблюсь по полной форме. Зажму премию и овощные… Скажу: не дали в этом месяце. Она, дура, поверит. На всякий случай зашью в подкладку, как Штирлиц делал, а то дура-дурой, а по карманам пошмонать ума хватает. Бывало уже такое…»

— Ну так чего отец-то твой по утрам пел? — спросила Дуся, войдя в комнату с миской и тряпкой. — Петух он, чо ли, какой?

— Курица! Безмозглая ворона! Утка кривоногая! — дико закричал Авоськин и выскочил на балкон, там трясущимися руками прикурил и высунул наружу голову. Воздух вокруг головы тут же закурчавился, как над раскаленной болванкой.

Скрипнула дверь балкона, Авоськин, не поднимая глаз, ждал, по-звериному прижав к горячему черепу уши.

— Чего ты бесишься? Я просто спросила: чего это твой отец по утрам пел? Ему чо больше делать было нечего? Вот стала бы я петь по утрам. И чо тут беситься?

«Если ее выкинуть с седьмого этажа, интересно, сколько дадут? Наверное, не больше семи? По одному году на этаж… Можно бы и пониже, но так уж наверняка. Выйду в сорок восемь. Это еще и не поздно, успею еще пожить по-людски», — усиленно думал Авоськин, стараясь не слышать жены.

— Пускай бы в ясный день попел маленько, а в дождь-то кто поет? Птички и те молчат, а ему петь приспичило. Умора, да и только.

Авоськин вскочил на кухню, схватил флакон с каким-то сердечным лекарством, сорвал зубами пробку, и прямо из горла захлебнул полный рот чего-то горьковяжущего, и тут же ошалело присосался к крану с холодной водой.

— У нас в семье никто никогда не пел. Даже в праздники. — Слышалось с балкона. — Представляю, вдруг бы мой тятя или мама запели. Умора.

— А мой тя-тя пел! — прохрипел Авоськин. Лицо его побелело, как вытравленное хлоркой, а кулаки налились свинцовой тяжестью. — «Ничего, ничего, все хорошо, все хорошо, — зашептал он, плотно сомкнув веки и законопатив пальцами, начавшие волосоветь уши. — Уеду, отосплюсь, поброжу по непроходимым дебрям девственного леса, порыбачу в голубых озерах любимой Родины. А сейчас будь спокоен, Миша! Будь спокоен! Тебе ничто не угрожает. Жена твоя, чтоб ее приподняло да мызгнуло, хорошая, хорошая, хорошая».

Соседом по «камере» оказался милый старичок. Глядя на него, Авоськин долго вспоминал, где он уже видел что-то на него похожее. «Это же чистый Швейк! — чуть не закричал он, вспомнив по фильму бравого и неутомимого солдата. — Ну, прямо вылитый экземпляр!»

— Позвольте вам заметить, — тихим, вкрадчивым голосом с полуулыбкой на сочных устах говорил сосед — «Швейк», — питание здесь отличное, по вечерам ходим на кефир, днем дают по яблоку. Я вам, с вашего позволения, покажу, где пьют воду. В магазине она стоит деньги, а тут бесплатно пей, сколь душе угодно.

— Питание — это хорошо, — единственное, что смог придумать в ответ Авоськин, — оно сейчас дорого стоит. Почитай, все деньги на еду уходят. Я уже не помню, когда носки покупал, не говоря о другом.

— Осмелюсь заметить, я уже одиннадцать лет на пенсии, а вынужден подрабатывать. Простите, как вас зовут? — склонив голову набок, спросил вдруг сосед.

— Михаил. Михаил Васильевич Авоськин.

— Простите за нескромный вопрос: вы не детдомовский? — задал странный вопрос сосед, внимательно заглядывая в глаза Авоськину.

— Нет. С чего это вы взяли вдруг? — почти обиделся Авоськин.

— Фамилия у вас, доложу я вам, больно уж современная. В старину, как вам будет известно, авосек никаких не было, они появились в советское время, когда люди, выходя из дома, брали в карман сумку и говорили: «Авось, по дороге что-нибудь дельное попадется». Трудности с продуктами, как и с другими вещами испытывал тогда наш народ.

— Ну так что?

— А подкинутым детдомовцам их воспитатели давали самые необыкновенные, самые смешные фамилии. От Эйнштейна и Нобеля до какого-нибудь Авоськина.