Жизнь без слов. Проза писателей из Гуанси

Постепенно я стал неразговорчивым, часто одиноко сидел на берегу реки. Мой отстраненный взор пронизывал гаснущий закат, чтобы разглядеть то далекое раннее утро и женщину, которая положила в деревянное корыто меня, а также письмо и нефритовый браслет, едва поблескивавший в темноте сумерек. Женщина с трудом несет корыто, неуклюже его обхватив. Она проходит сквозь густой туман, шатаясь, подходит к реке, ставит корыто на землю и, присев на корточки, осторожно берет меня на руки. Отвернув кофту, она сует мне в рот сосок исхудалой груди. Она уже несколько раз меня покормила. Я не чувствую голода и погружаюсь в глубокий сон. В жидком свете утра она внимательно меня разглядывает, в душе у нее все переворачивается, слезы капают мне на лицо, поэтому в полуденной дреме мне часто снится непрекращающийся весенний дождик. Она снова осторожно кладет меня в корыто и сталкивает его в воду. Корыто, покачиваясь, уплывает все дальше. Вдруг она, как обезумевшая, бросается в реку, выхватывает из посудины нефритовый браслет и разламывает его на две половины, одну половину засовывает мне под одежду, а другую сжимает в руке. Неподвижно стоя в воде, она не отрывает взгляда от уплывающей посудины, быстро поглощаемой тьмой. В эту тьму устремляется и ее душа.

Часто ночами мне снился то возникающий, то пропадающий тусклый свет, словно пробивающийся сквозь студеный воздух. Кажется, я его раньше уже видел. Подозреваю, что эта нить тусклого света также возникает во снах той женщины, ее ночи, как и мои, кажутся разбитыми на мелкие частички и тянутся так долго. Подобными ночами я вижу, как та женщина подолгу стоит в ожидании на крыше далекого дома, бесконечно смотрит на небосвод, на душе у нее одиноко и тоскливо. Далекий рассвет медленно разворачивается перед ней подобно упругим крыльям. Она вновь увидела брошенного ею ребенка, который кричит и зовет маму. Она чувствует его беспомощность, не знает, жив ли он еще, не знает, принесла ли его Шрам-река к людям или утащила в загробный мир. Ей остается только молиться, тихо и беззвучно, о ниспослании ей душевного покоя. Но, увы, в душе у нее лишь отчаяние, которое растет и расползается. Женщину окутывает ощущение, что она умирает.

— А-а-а! — кричит она, подняв голову к небу.

Этот вопль отчаяния, летящий пространство и время, пронизывал меня бессонными ночами леденящим ощущением того, будто меня опутывает хаос и я проваливаюсь в мрачную пустоту. Я видел себя во сне бегущим по сырым диким просторам: куда-то отступают деревья, заросли бамбука и посевы, а та женщина много раз появляется на берегу, кричит и машет мне рукой. Со всех сторон сгущается туман, в нем постепенно расплываются и теряются очертания ее фигуры. Она так меня и не увидела и никого другого тоже. Повернувшись, она уходит, остается лишь безмолвная река.

Прошли годы. Мне приходилось иметь дело с самыми разными людьми, их поведение и манера говорить определялись мышлением, укорененным в их бренном существовании. Тогда я обнаружил, что то раннее утро — это начало моего сна, оно же его конечная цель. Я вновь и вновь возвращался к нему в воспоминаниях: в начале проступает рассеянный по ущельям туман, а затем появляется женщина с распущенными волосами. Это женщина идет мне навстречу, взгляд ее безжизненный и неподвижный, она с трудом делает шаги, постепенно закрывая собой горизонт.

Я знаю, кто она, но с ней не знаком.

До сих пор не могу забыть человека в черных одеждах. Я тогда сидел, сжавшись в комок в комнате, на улице завывал северный ветер, поднимавший сгнившие палые листья, которые совершали несколько оборотов в воздухе и опускались на землю. В этот момент появился тот человек, фигура его была сгорбленной, руки спрятаны в рукава одежды, он пришел по тропинке, усыпанной опавшей листвой. Его никто не знал. Через несколько дней, под вечер, он умер на обочине поля за деревней. Деревенские набрались смелости и подошли к нему. Одежда его была рваной, лицо почернело, губы плотно сжаты, а широко раскрытые глаза уставились на небосвод, будто он хотел проткнуть его взглядом. Его тело отнесли на заброшенное кладбище и поспешно там закопали, на могиле поставили деревянную табличку с надписью «Пришлый».

В день поминовения Цинмин я вернулся домой для поклонения могилам предков и зашел на то заброшенное кладбище. Деревянная табличка куда-то пропала, могильный холм скрылся под зарослями травы, не осталось никаких следов. Помнили ли о нем в деревне? Может быть, его душа вернулась к себе на родину? И где она, эта родина? Никто не знал. Часто вечерами, когда я читаю труды Ницше, в сумраке мне вспоминаются широко раскрытые глаза чужака. Что же он увидел, что, даже умирая, не сомкнул глаз? Разобраться в этом невозможно, никто и не пытался. Он был всего лишь словно речная трава без корней. Я не мог не подумать о самом себе.

Разве я не такой же? Разница лишь в том, что я живу, а он умер.

Вот она, судьба.