Жизнь двенадцати цезарей

Сознавая свою вспыльчивость и раздражительность, Клавдий извинял их в одном из эдиктов, обещая, что первая будет коротка и безобидна, вторая не будет безосновательна. Остийцы не прислали навстречу ему лодок, когда он был неподалеку от Тибра. Он жестоко выбранил их в письме, заметив при этом, что они нередко поступали с ним, как с простым солдатом, но затем вскоре простил их, чуть ли не извиняясь в своем поступке. Он собственноручно прогонял лиц, не совсем удобно подходивших к нему в публичном месте. Кроме того, он без оправданий, незаслуженно сослал одного квесторского писца и сенатора, носившего звание претора. Первый поплатился за то, что слишком пристрастно вел себя в одном процессе в отношении Клавдия, второй — за то, что во время своего эдильства оштрафовал в императорских поместьях людей, которые, несмотря на запрет, продавали горячую пищу, а явившегося на место происшествия управляющего велел отодрать плетьми. За это Клавдий отнял у эдилов и надзор за кабаками.

Он не скрывал и своей глупости и в нескольких небольших речах объяснял, что в правление Гая он нарочно прикидывался дураком, — в противном случае он не мог бы остаться в живых и достичь своего настоящего положения. Но ему не удалось никого убедить, — вскоре вышла в свет книжка, под заглавием «Μωρῶν ἐπανάστασις»[350]

. В ней говорилось, что никто не может прикидываться дураком.

Между другими недостатками Клавдия люди всего более удивлялись его забывчивости и нерассудительности, или, выражаясь по-гречески, μετεωρίᾳ и ἀβλεψίᾳ. Казнив Мессалину, он вскоре сел за стол и стал спрашивать, почему не идет императрица. Многих из казненных им он уже на следующий день приглашал к столу или играть в кости и, когда они не шли, отправлял посланца, которому приказывал от своего имени выбранить их «сонями»[351]

. Решив противозаконно жениться на Агриппине, он не переставал называть ее во всех своих речах «дочерью», «питомицей» или «чуть не родившейся у него на груди и воспитанной им…»[352]

. Желая усыновить Нерона — как будто его мало порицали за то, что он усыновил пасынка, имея уже взрослого сына! — он говорил всем и каждому, что в фамилии Клавдиев никто еще не был усыновлен…

В своих выражениях и поведении он был подчас так невнимателен, что заставлял подозревать, будто не знает или не думает, кто он, с кем, когда и где говорит. Когда в сенате зашла речь о мясниках и виноторговцах, он закричал: «Скажите, пожалуйста, кто же может жить без мяса?..» При этом он стал описывать богатство старых шинков, где когда-то и сам часто брал вино! За одного кандидата на должность квестора Клавдий подал голос также и потому, что его отец успел вовремя подать ему холодной воды, когда он был болен! В сенат ввели одну свидетельницу. «Она была отпущенницей моей матери, прислуживала ей, — сказал Клавдий, — но всегда считала и меня своим патроном. Я сказал это потому, что до сих пор еще некоторые лица в моем доме не признают меня своим патроном». Затем, когда жители Остии от имени всех о чем-то просили его, он, во время разбора дела, выскочил и закричал, что не видит оснований исполнить их желание и что он, как и всякий другой, волен в своих поступках. Ежедневно он, чуть не каждый час и минуту, задавал такие вопросы: «Ну что, я не кажусь тебе идеальным человеком?» Или: «Λάλει, ϰαὶ μὴ ϑίγγανε!»[353]. Было много и другого в том же роде, что не могло красить и частное лицо, не говоря о государе, обладавшем даром слова, ученого и, кроме того, усердно занимавшимся литературой.

Историей он начал заниматься еще в молодые годы, по совету Тита Ливия[354], причем ему помогал и Сульпиций Флав. Но когда он в первый раз начал читать свой труд перед многочисленной аудиторией, он насилу кончил его. Он несколько раз был встречен холодно, по своей собственной вине. В начале чтения какой-то толстяк сломал несколько скамеек. Поднялся хохот, причем сам Клавдий, даже после того, как прекратился шум, не мог удержаться и не хохотать время от времени, вспоминая о случившемся.