Жизнь двенадцати цезарей

В этом нет ничего удивительного, если обратить внимание на подвиги отдельных воинов, например центуриона Кассия Сцэвы или солдата Гая Ацилия, не говоря уже о целом ряде других. Сцэве выбили глаз, ранили его насквозь в бедро и плечо, пробили щит в ста двадцати местах, однако он не позволил овладеть воротами крепости, которую ему поручили оборонять. Ацилию в морском сражении при Массилии отрубили руку, когда он, по примеру знаменитого грека Кинэгира[77], ухватился за борт неприятельского судна, но он вскочил на судно и одним щитом погнал попадавшихся ему на пути противников.

В течение десятилетней Галльской войны солдаты не устраивали никаких бунтов; в продолжение междоусобной войны они бунтовали несколько раз, но скоро возвращались к исполнению долга, не столько вследствие снисходительности, сколько благодаря обаянию своего вождя, — он никогда не уступал бунтовщикам, а всегда давал им отпор. Так, под Плацентией он распустил весь девятый легион с лишением воинской чести, — хотя в распоряжении Помпея все еще была вооруженная сила, — и вернул ему отнятое только после целого ряда просьб, но предварительно наказал виновных. Солдаты десятого легиона стали требовать себе в Риме отставки и наград, со страшными угрозами, подвергая огромной опасности самую столицу. В то время шла война в Африке, тем не менее Цезарь не замедлил явиться, несмотря на предостережения друзей, и дал им отставку. Но вместо «солдаты» он обращался к ним «граждане» — и одним этим словом так легко сумел изменить их настроение и привлечь на свою сторону, что они тотчас ответили ему, что они «солдаты», и добровольно отправились с ним в Африку, хотя он и отказывал им в этом. Но всех главных бунтовщиков он в наказание лишил добычи и уменьшил на треть размер назначенных им земельных участков.

Еще в молодые годы он отличался заботливым и честным отношением к своим клиентам. Он так усердно защищал молодого аристократа Мисинту от царя Гиемпсала, что, в споре за него, схватил за бороду царского сына Юбу и, несмотря на то что Масинта должен был уплатить деньги, вырвал его из рук тащивших и долго тайком скрывал у себя, а затем, отправляясь после претуры в Испанию, увез с собой в своих крытых носилках, среди свиты и фасций ликторов.

Со своими приятелями он был замечательно услужлив и добр. Гай Оппий ехал вместе с ним лесом и неожиданно захворал. Тогда Цезарь уступил ему единственную комнату в небольшой гостинице, а сам лег на голой земле, под открытым небом.

Овладев верховной властью в государстве, он дал высшие должности нескольким лицам низшего сословия. Его осуждали за это; но он открыто заявил, что оказал бы ту же честь даже бродягам и убийцам, если б они помогли ему отстаивать его дело.

Ни с кем он не ссорился никогда так сильно, чтобы при случае охотно не забыть об этом. Гай Меммий произносил против него самые грубые речи, на которые Цезарь отвечал с неменьшею резкостью, но, когда затем тот же Меммий выступил со своей кандидатурой на консульство, Цезарь даже подал за него голос. Гай Кальв сочинил на него несколько ядовитых эпиграмм и затем стал хлопотать через своих друзей о примирении с Цезарем, но последний еще раньше добровольно написал ему об этом. Стишки Валерия Катулла о Мамурре[78]

, по откровенному признанию Цезаря, наложили на него несмываемое пятно; но, когда Катулл извинился перед ним, он в тот же день пригласил его обедать и продолжал по-прежнему поддерживать дружеские отношения с его отцом.

Даже в мести он отличался замечательной мягкостью. Когда в его руки попались державшие его ранее в плену пираты, он, сдерживая свою прежнюю клятву, что прикажет распять их, велел сначала лишить жизни, а потом уже распять. Он никогда не соглашался вредить Корнелию Фагите, между тем ему с трудом удалось когда-то откупиться деньгами от ночных преследований этого Корнелия, чтобы не попасться Сулле, от которого он, больной, скрывался. Его секретарь, раб Филемон, обещал врагам отравить Цезаря, но тот приказал казнить предателя, не придумывая ему мучительной смерти. Когда Цезаря вызвали в суд свидетелем по делу Публия Клавдия, которого обвиняли в связи с его женой Помпеей и, вместе с тем, в осквернении религиозной церемонии, он заявил, что решительно ничего не знает, хотя мать его Аврелия и сестра Юлия успели рассказать всю правду тем же судьям. На вопрос, почему же развелся с женою, он отвечал: «Потому что мои близкие не должны, по моему мнению, ни возбуждать подозрения против себя, ни быть преступными».