Жизнь двенадцати цезарей

Он выказал свою замечательную умеренность и добрую душу не только во время самой междоусобной войны, но и после своей победы. На заявление Помпея, что он будет считать врагами всех, кто откажется защищать республику, Цезарь ответил, что станет смотреть как на своих сторонников и на тех, кто останется нейтральным, не присоединится ни к одной из партий. Всем тем, кому, по рекомендации Помпея, дал команду в своих войсках, он позволил перейти к Помпею. При переговорах о сдаче, у Илерды, между противниками не прерывались взаимные сношения. В это время Афраний и Петрей, которыми неожиданно овладело раскаяние в предпринятом ими шаге, приказали убить нескольких цезарианцев, захваченных ими в лагере. Цезарь, однако, не захотел брать с них примера в вероломстве. В сражении при Фарсале он приказал щадить граждан, а затем позволил всем своим солдатам спасти каждому одного из сторонников противной партии, по их желанию. Убитых не было, кроме тех, кого находили павшими на поле сражения. Исключения составляли только Афраний, Фавст и молодой Луций Цезарь[79]

, но и те, вероятно, убиты не по приказанию Цезаря, хотя, получив прощение, вновь подняли свое оружие против него, а Луций Цезарь велел даже перебить зверей, назначенных для народных игр, после того как варварски замучил огнем и мечом вольноотпущенных и рабов Цезаря. Наконец, Цезарь позволил впоследствии вернуться в Италию и занимать гражданские и военные должности и всем тем, кто еще не получал от него прощения. Он приказал также поставить на прежние места сброшенные народом статуи Луция Суллы и Помпея. Да и вообще, если впоследствии против него замышляли или говорили слишком серьезное, он скорее прибегал к мерам противодействия, нежели думал о мести. Открыв заговор или ночные сходки, ограничивал свои преследования тем, что заявлял о них в эдикте, как об известных ему. В отношении тех, кто дурно отзывался о нем, он удовлетворялся замечанием, которое делал им в народном собрании, и советовал остерегаться. Он спокойно отнесся и к полному клеветы сочинению Авла Цецины[80]

, и к пересыпанным ругательствами стихам Питолая, задевавшим его доброе имя.

Но все это стушевывалось перед другими его поступками и словами, так что его считают злоупотреблявшим своею властью и убитым заслуженно. Он не только присвоил себе высшие почести, — бессменное консульское достоинство, постоянную диктатуру, высший надзор за нравами, затем звание «императора», титул Отца Отечества, — и позволил поставить себе статую между статуями царей и занимать трибуну в театре, но и спокойно принял еще большие почести, недоступные раньше человеку, например, золотое кресло в сенате и суде, носилки и роскошную колесницу для своей статуи во время игр в цирке, храмы, жертвенники, статуи рядом со статуями богов, отдельного жреца для себя, луперков, наконец, участие в пире богов[81]

и разрешил назвать один из месяцев своим именем. Некоторые должности он принимал и давал только по прихоти. В третий и четвертый раз он был консулом лишь по имени, довольствуясь определенной ему вместе с консульствами диктатурой, а в оба эти года на три последних месяца назначал вместо себя двух консулов. Таким образом, в этот промежуток времени не происходило никаких комиций, кроме назначаемых для избрания народных трибунов и эдилов. Вместо преторов он назначал для управления городскими делами в свое отсутствие префектов. Когда один из консулов неожиданно умер накануне нового года, Цезарь отдал освободившуюся вакансию на несколько часов лицу, которое просило об этом[82]

. С той же бесцеремонностью, не обращая внимания на старые порядки, он дал право занимать одну и ту же магистратуру несколько лет, наградил десять прежних преторов знаками консульского достоинства, дал права гражданства и сделал сенаторами нескольких полудикарей-галлов. Затем начальниками монетного двора и сборщиками государственных доходов он сделал своих собственных рабов. Надзор и команду над оставленными им в Александрии тремя легионами он поручил сыну своего вольноотпущенника, Руфину, своему товарищу по разврату.

Не меньшим деспотизмом отзываются слова, произнесенные им, как пишет Тит Ампий[83], публично. «Республика, — говорил он, — одно имя, без тела и вида». Затем: «Сулла, сложивший с себя диктатуру, не знал азов политики». Наконец: «Люди должны говорить теперь с ним, Цезарем, осмотрительнее и считать его слово — законом…» В своей заносчивости он дошел до того, что сказал одному гадателю, объявившему плохим предзнаменованием отсутствие сердца у жертвенного животного, что все кончится благополучно, раз этого желает он, Цезарь, и отсутствие сердца у животного не следует считать чудом.