Близких отношений Августа с замужними женщинами не отрицают даже его приятели, хотя объясняют это не сладострастием, а особыми соображениями, — через жен своих противников он, по их словам, рассчитывал легче вызнать их намерения. Марк Антоний ставил в вину ему не только его слишком поспешный брак с Ливией, но и случай с женой одного из консуляров. В присутствии ее мужа ее провели из столовой в спальню Августа. Затем она снова появилась за столом, но с горящими ушами и растрепанной прической. По словам того же Антония, Август развелся со Скрибонией потому, что она резко выражала свое неудовольствие слишком большим влиянием его любовницы, кроме того, он заводил любовные связи через посредство своих друзей, которые с этой целью раздевали и осматривали матерей семейств и взрослых девушек, как будто приобретали их у торговца рабами, Торания. Антоний даже писал Августу, когда еще поддерживал с ним хорошие отношения и не выказывал себя открыто его недругом или врагом, так: «Что заставило тебя переменить свое мнение обо мне? То, что я живу с царицей? Но она мне жена. Я начал вести себя так теперь, или девять лет тому назад? А ты разве живешь с одной Друзиллой? Ручаюсь, что, читая мое письмо, ты успел переспать с Тертуллой или Терентиллой, Руфиллой, Сальвией Титизенией, а не то и со всеми! Разве не все равно, где и с кем ты живешь?»
Много говорили и о его тайном обеде, который в публике называли δωδεϰάϑεος[144]
. Там гости лежали в платьях богов и богинь, а сам Август был одет Аполлоном. Об этом неблагоприятно отзывается в своих письмах не только Антоний, перечисляющий, с весьма ядовитыми примечаниями, всех присутствующих, но и говорят чрезвычайно популярные стихи неизвестного автора:Слухи об этом обеде распространились тем сильнее, что тогда в государстве был большой голод. На следующий день стали кричать, что весь хлеб съели боги и что цезарь действительно Аполлон, но только Истязатель, — под этим прозвищем Аполлона чтили в одной из частей столицы[146]
.Августу ставили в вину и сильную любовь его к дорогой посуде, в особенности к коринфским вазам, и страсть к игре в кости. Вот почему, во время проскрипций, под его статуей сделали надпись:
Его подозревали в том, что он велел внести в число проскриптов нескольких владельцев коринфских ваз.
Затем во время Сицилийской войны ходила эпиграмма:
Из числа этих преступлений или пороков он без малейшего труда доказал, чистотой своей настоящей и последующей жизни, несправедливость позорящего его обвинения в мужеложстве. Точно так же он очистил себя от упреков в склонности к роскошной жизни: при взятии Александрии он из всей царской посуды взял себе лишь одну фарфоровую[148]
чашку, а весь употреблявшийся ежедневно золотой прибор приказал вскоре перелить.Но страсть к чувственным наслаждениям не покидала его. Даже впоследствии он, по рассказам, любил лишать невинности девушек, которых ему всюду искала даже его жена. Он не только не обращал внимания на слухи о страсти его к игре в кости, но и продолжал играть открыто, для своего удовольствия, даже стариком и не только в декабре месяце[149]
, но и в другие праздники и в будни. Это несомненно. В одном из собственноручных писем он говорит: «Я, милый Тиберий, обедал в обыкновенной компании. Потом пришли в гости Виниций и старший Силий. За вчерашним и сегодняшним обедом мы играли по-старинному: бросали кости, с условием, что каждый бросивший собаку или шесть очков клал за каждую кость по денарию. Все их обирал тот, кто бросал Венеру»[150].